На протяжении истории еврейская традиция часто испытывала влияние нееврейского окружения. Так, например, некоторые обычаи пасхальной трапезы связаны с порядком, принятым у древних греков; традиционные одежды евреев разных общин содержат элементы одежд народов, среди которых они проживали в странах рассеяния; внешнее оформление книг, выпускаемых в Европе и в арабских странах, чаще всего соответствовало местным вкусам и даже разговорным языком становился диалект, которым пользовалось окружающее население. Но святая святых — еврейская литература и устная традиция — всегда оставались чисты, и даже если термины и понятия нееврейского мира проникали в них, они настолько переосмыслялись, что обретали совершенно иное, еврейское значение.
Незатронутыми чуждым влиянием оставались и рассказы для детей, которые в каждой еврейской семье пересказывались по-своему и, казалось бы, в первую очередь должны были обрасти ненужными, посторонними деталями.
А сказок в еврейской семье не рассказывали. «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок», — именно этими словами часто заканчиваются русские народные сказки. Т. е. сказка не предполагает, что рассказчику нужно верить. Но разве можно воспитывать на обмане? Обман — дело недопустимое. Даже шуточный обман — обман.
В еврейских сюжетах обман отсутствует — обманывать нехорошо. Даже нееврея. Не бывает, чтобы бедный обманул богатого, простак — мудреца или царя и остался бы положительным героем. Обман допустим только в двух случаях: ради спасения жизни и ради мира в семье. Кража — преступление не только перед человеком, но и перед Творцом. И все равно, сколько взял — одну пруту или сто динаров — ты поступил так, как будто нет ока, которое все видит и может заглянуть в каждое сердце. Пугать детей (равно как и всех других людей) запрещено. Поэтому никто и никогда не рассказывал детям ни про домовых, ни про лантуков, ни про чертей.
Шедим — особое дело. Они — испытание для праведников. И в любом рассказе ощущается их бессилие перед человеком достойного поведения. Легко можно проследить процесс проникновения еврейских понятий в детскую и взрослую нееврейскую литературу. Герои Успенского из книги «Дядя Федор, пес и кот» решают вопрос о том, кому принадлежит теленок, родившийся у взятой на прокат коровы, на основе принципов, приведенных в трактате Бава Меция. Да и сама идея сделать талмудический спор частью повествования почерпнута из еврейской традиции.
Другой пример — книга Пабло Коэльо «Алхимик» представляющая собой пересказ хорошо известной притчи о человеке, увидевшем во сне, где спрятан клад, добравшемся до этого места и узнавшем о том, что на самом деле несметные сокровища находятся в потайном месте, в его доме.
Еврейский рассказ, даже вымышленный или приукрашенный, о событии, неизвестно когда имевшем место и неизвестно с кем произошедшем, не отрывается от Всевышнего: человек молится, уповает на чудесное спасение, благодарит Творца. А те немногочисленные сказки, которые относятся к периоду начала ассимиляции, в которых этого нет, — это постепенный уход от еврейской традиции, даже если главным действующим лицом является еврей. Они не останутся ни в книгах, ни в народной памяти.
