1 Небо нуждается в помощи человека. Небо, да-да, небо! Небо - такое неподступное! - стынет в несбыточном ожидании, пока человек догадается, отлипнет от привычного стула, отыщет свой путь. ...

МАМА - Мама, - говорю, - а не поехать ли нам в Загорск? А она молчит. Молчит и молчит. Кольцо крутит без цели. Кому Загорск, а ей Сергиево: шестьдесят шестая верста от Москвы, паровиком, по Ярославской дороге. Билет третьего класса - восемьдесят копеек в один конец. Второго класса - рубль двадцать. К первому классу не подступись. Шла война. Та самая, про которую говорили, что она последняя. Та самая, с которой повели отсчет - Первая мировая. Родственников моих выселяли из прифронтовых районов, где пребывание их считали нежелательным, родственников моих брали в заложники, - а "в случае измены со стороны еврейского населения, заложники будут повешены". Год подходил к концу, первый военный год, и лиц иудейского вероисповедания изгнали вдруг поголовно - из Курляндии и Ковенской губернии. За двое суток всех вывезли из Ковны: даже рожениц, тяжело больных с сумасшедшими, раненых солдат с Георгиевскими крестами. Товарные составы покатили прочь, в неизвестном направлении, и мелом было начертано на них - "шпионы". Холод в теплушках, теснота, спертый воздух, груды тряпья и грязных подушек, здоровые вповалку с тифозными: вагоны содрогались от стона и жалобного детского плача. Как вывезли мою маму, в какой теплушке - этого я не знаю. В свое время не спросил, не знал даже, о чем спрашивать, а она не сказала. Знаю только: маме повезло. Она попала под Москву, в маленький городок, где жил ее дядя-холостяк, зубной врач Соломон Нахманович Рит. Было это в пятнадцатом году. И было то Сергиево. ...

1 Сказано было, да не в теперешние уши: "Человеку лучше бы не родиться". Жизнь коротка - и невзгоды на пути его. Но если уж он родился, дали бы одно, на все сроки: жизнь прошагать налегке, невидными тропками, грибными перелесками, через нескошенное поле, по росным приречным травам, поглядывая по сторонам, посвистывая, покусывая соломинку, не усталому еще, не запыхавшемуся, - и прохлада ласковая на лице... ...

Две недели без перерыва шел дождь и стояла необычайно теплая погода, какой - как сообщили - никогда ранее не было. Я с беспокойством подумал, что если самолет, на котором вы улетели, это современный ковчег, то, видимо, начался потоп. Но всё закончилось вполне благополучно, выпал снег, и сейчас довольно холодно... Шалом вам, Иерусалиму и всему миру! Вчера были в Востряково. Подсадили цветов, помолился старичок. По традиции всех обошли, а до бабушки Дины еле добрался. Всё замирает до весны... Ты наверное думаешь, что изменениям в вашей жизни соответствуют хоть какие-то изменения в жизни других, - увы! Наши родственники живут по-прежнему, проявляя вежливый интерес к твоему житью-бытью и, естественно, передавая приветы. Судьба редко дает таких друзей, которые настолько тоскуют, что в состоянии заказать телефонный разговор с заграницей. Тут дело не в деньгах, дело в степени дружбы. Разошлись интересы потихоньку. У каждого своя шерсть и свои блохи... Написание писем теперь такая редкость! Старомодно, как зажигать свечи. Почти все любят говорить и мало кто любит слушать, а с письмами наоборот: чаще любят получать письма, чем их писать. Почему бы так?.. Есть у нас люди, которые интересуются только Кексом или преимущественно им. Сообщите для жаждущих, как у него дела. Его московская подружка Белка, рыжая собачка-старушка, всё еще пытается играть и, как люди, не чувствует своего возраста... ...

1 Сведущие, поднаторевшие в падениях люди уверяют: если нельзя подняться, то следует опуститься. А старый ребе говорил иначе: "Если нельзя подняться, непременно надо подняться". Но для этого потребуются силы, вера и немножко удачи, которая тоже не помешает... Пинечке упал с высоты в реку, пробил глубину до Дна, перепугав мелкую живность, и стал медленно всплывать на поверхность, потому что человеку нечего делать в воде, если он не утопленник. Каждая река имеет свое течение. Каждый Пинечке свою долю. И солью залепляло ресницы, - не от слезы ли? ...

МОЙ МИР Мама на диванчике, папа на раскладушке, няня на полу, мы с братом в кроватках: вся комната - одна большая постель. Утром я просыпался, заползал под одеяло и ползал там в душной, таинственной темноте, чтобы никто не догадался, откуда, наконец, я вылезу. А вылезал я в тесный, скученный мир, в котором малышу было просторно. Стояла в комнате швейная машина знаменитой фирмы "Зингер", и всё свое довоенное детство я просидел под ней, на широкой ножной педали, как в кабине грузовика, крутил с наслаждением колесо с фигурными спицами, и гудел гудком, и рычал мотором. Днем в коридоре не зажигали свет, и делать там было нечего. Телефон висел на стене - не дотянуться, а возле него стояла плетеная соседская корзина. Я забирался на нее, переступал ногами: корзина прогибалась, хрустела ржаным сухариком, и от этого хотелось смеяться, как от щекотки. А там и Ритка выходила в коридор, Ритка ба-ритка здоровая нога, и было уже не скучно, а привычно. По воскресеньям родители собирались в кино, и я заранее начинал хныкать, чтобы не уходили. Папа сдавался первым: гори оно огнем, это кино, никуда он не пойдет, - и мы усаживались в обнимку на диване. На мне матроска - от брата перешла, и папа молодой - на ногах бурки, и елка под потолок, чтобы разглядывать теперь на снимке, сквозь увеличительное стекло: шпиль на макушке, дед Мороз, обложенный ватой, гуси-зайчики хрупкого вздутого стекла, - детям моим достались эти зайчики, пережившие мировую войну. На праздник собирались квартирные дети: Ритка-баритка в ситцевых нарядах, ясноглазая девочка Нина, ровесница брата, он сам со значком на груди: не ворошиловский ли стрелок? Вот и пирог несут, с изюмом и корицей, который испекла моя мама: на керосинке, в алюминиевой форме "Чудо", с открытыми сначала отверстиями, а затем с закрытыми, чтобы всласть подрумянился. Корицей пропахло детство. Запахом корицы. ...