 |
| Из семейного архива автора. Фото 1934 года |
Жили-были люди. Уже нет многих из них, и не осталось никого и ничего, кроме старых, потрескавшихся черно-белых фотографий с подписями на обратной стороне. Все, как положено: "Келе от Муси", или вот, например: "Фане и Савелию от Туси. Снимались в день особого настроения. Храните и оцените". Или вот уже современнее: "Светке от Галки, на память. Снималась в день окончания института". На фото – Галя: Галкины волосы – волнистые, непослушные, черные, как смоль. Миндалевидные черные глаза, клетчатое платьице, белый воротничок-матроска. Сейчас так не шьют. И глаз таких нет почему-то почти ни у кого. Во всяком случае, я таких глаз не видела давно. Сегодня эта Галка лежит после инсульта на больничной койке и ждет очередной капельницы. У нее обнаружили сахарный диабет и ей делают уколы инсулина. Когда болела ее мать, Эстер Львовна, то само слово "диабет" родственников угнетало. Все раздражались при виде металлической коробочки, в которой кипятился шприц. И было неприятно видеть бедро пожилой женщины, в которое этот шприц ей приходилось вводить ежедневно, два раза в день (иначе нельзя, может наступить кома). "Ведь жизнь кончается внезапно:" – пела в те годы Пугачева свой, как говорят сегодня, суперхит. И, казалось, что жизнь кончается внезапно у кого-то, но только не у тебя и твоих близких. А смерть и связное с ней липкое чувство страха существовало где-то далеко, как и сахарный диабет, который тоже был не у тебя, а у бабушки… И сегодня, когда возникает это чувство страха и раздражения, ты вводишь организму инсулин в виде телевизионных новостей, электронной почты, обыденного разговора по телефону с близкими тебе людьми. Тогда это липкое чувство, похожее на приближающуюся кому, временно отступает. Сегодня можно записать голос человека на диктофон, а самого человека снять на видео. А тогда, в те годы, были только черно-белые фотографии. Фотоаппаратами пользовались в честь особых случаев, да и были они далеко не у всех. Мы ходили к старому фотографу, когда кто-то из родственников приезжал в гости. Фотограф накрывал себя черным фетром и произносил: "Внимание! Снимаю!" Фаня, Муся, Зяма, Лара, Келя, Володя: "Вот хорошо, Галя, что Зяма приехал из Орла, и мы с ним успели сфотографироваться", – говорит Эстер Львовна. Собираясь, все родственники пили, ели, готовили форшмак, резали селедку, заливая ее растительным маслом. Володя и Келя привозили из Киева настоящий, волшебный, очень вкусный "Киевский торт". С Володей и Келей тоже шли фотографироваться. Володя работал главным инженером завода "Ленинская кузница". Келя гордилась своими красавицами дочками-погодками. Она считала, что одной из них испортила жизнь, потому что не исправила запись в графе "национальность", а другую – спасла, потому что запись в этой графе – исправила. Ей удалось, благодаря знакомой паспортистке в ЖЭКе, записать дочку украинкой. Неважно, что фамилия Раскина, авось не разберутся. И девочек-красавиц, Келиных дочерей, тоже на свете уже нет. И судьбы их были разные, трагические, несмотря на разные записи в паспортах. Вкус сегодняшнего киевского торта совсем другой, а вот вкус водки с тех пор мало изменился. Родственники ругались и спорили до хрипоты, хлопали дверьми, говорили друг другу гадости, обнимались, целовались, шептались. Черно-белым было слово: "антисемитизм". "Анти" – было черным, "семитизм" был белым и в тоже время сложным, поддающимся дисперсии. По этому закону физики его можно разложить в спектр видимого света – и тогда получаются все цвета радуги. Все эти цвета – мои. Яркие и родные до боли. Туся, Келя, Зяма, Фаня, Хая, Лара, Володя. Передо мной – только черно-белые фотографии. И я отчетливо понимаю, что никогда и никому не вернуть жизнь, которая всегда кончается внезапно.
