Две недели без перерыва шел дождь и стояла необычайно теплая погода, какой – как сообщили – никогда ранее не было. Я с беспокойством подумал, что если самолет, на котором вы улетели, это современный ковчег, то, видимо, начался потоп. Но всё закончилось вполне благополучно, выпал снег, и сейчас довольно холодно…
Шалом вам, Иерусалиму и всему миру! Вчера были в Востряково. Подсадили цветов, помолился старичок. По традиции всех обошли, а до бабушки Дины еле добрался. Всё замирает до весны…
Ты наверное думаешь, что изменениям в вашей жизни соответствуют хоть какие-то изменения в жизни других, – увы! Наши родственники живут по-прежнему, проявляя вежливый интерес к твоему житью-бытью и, естественно, передавая приветы. Судьба редко дает таких друзей, которые настолько тоскуют, что в состоянии заказать телефонный разговор с заграницей. Тут дело не в деньгах, дело в степени дружбы. Разошлись интересы потихоньку. У каждого своя шерсть и свои блохи…
Написание писем теперь такая редкость! Старомодно, как зажигать свечи. Почти все любят говорить и мало кто любит слушать, а с письмами наоборот: чаще любят получать письма, чем их писать. Почему бы так?.. Есть у нас люди, которые интересуются только Кексом или преимущественно им. Сообщите для жаждущих, как у него дела. Его московская подружка Белка, рыжая собачка-старушка, всё еще пытается играть и, как люди, не чувствует своего возраста…
Появился Мишка. Был в Париже у родственников. Какое самое яркое впечатление? Самое яркое: на пляже одна очень хорошенькая девица похлопала его по груди и уважительно сказала: "Мужик, гулаг!.."
В. всё пытался у меня разузнать, сможет ли он получить у вас деньги и сколько, если его родственники погибли в Риге во время войны. И. тоже как-то сказал: "Если бы я поехал, то смог бы получать там много денег". Спрашиваю: за что? "Ну как же, я ведь воевал". Все хотят получать, да побольше, за то, что они осчастливят своим присутствием…
Это письмо сороковое. Были в Востряково. Там не тает. Снег выше сапог. Прорыли туннель до памятника, прошли к своим. В могиле рядом кого-то похоронили. А так – без перемен. Это уже, вроде, и не печальное сообщение, а просто часть жизни…
Арье у нас герой. Подумать только: у Фишеля Канде-ля было восемь детей, всё затоптано физически или духовно, и вдруг молодой росток, правнук, Иерусалим, бар-мицва! Поздравляем именинника с днем рождения. Пусть попросит у нас, чего захочет, а мы пришлем крем для ног…
Тетя Аня попросила привести в порядок могилу Израиля. Я ведь считаюсь кладбищенским родственником, и с превеликими мучениями всё оборудовал капитально… Тетя Аня – герой: обошла все могилы, везде постояла, поплакала, – удастся ли еще приехать? Вот, говорит, мне восемьдесят первый год, а не заметила, как жизнь прошла, будто вчера всё было… Всегда вела неправильную жизнь, подвергаясь за это всевозможным порицаниям; продолжает ту же самую пагубную жизнь, съедая по две пачки мороженого при страшном диабете, и эта ее продолжающаяся жизнь – лишнее подтверждение относительности и зыбкости всех правильных теорий. Ну что делать, говорит, я не могу отказать себе в сладком…
Ничего присылать не надо, так что успокойтесь. Марк, например, принципиально живет на рубль в день, и при небольшом заработке весь в деньгах. Готовит, в основном, гречневую кашу, которую он умеет варить на сковородке, утром для сокращения времени пьет сырую воду – и всё. Хотя и тощ, но румян и весел, запросто бегает по восемнадцать километров, на голове стоит и ноги за уши кладет. Я ему не мешаю. Мешать, конечно, мог бы, но изменить что-либо – нет…
В этом письме плоды моей неутомимой генеалогической деятельности. На фотографии Фрима Кандель – бабушка Феликса Канделя, прабабушка Жени и Леши, прапрапра.., и чем дальше это прапра, тем больше будет цениться. Жили люди, любили своих детей, которых мы любили уже как родителей. Так что делай альбом, излагай потихоньку родословную. С возрастом твои дети станут сентиментальными, свои фотографии добавят, и на нас, может, посмотрят в том далеком и совсем неясном времени…
Девятого мая – тридцать пять лет с Победы. Съехалось человек шестьдесят, со всех концов страны. Кто-то сказал, кажется, французы: не страшно, что ты стареешь, страшно, что этого не замечаешь. Седенькие старички трясут фотографиями тридцатипятилетней давности и фотографиями внуков. К сожалению, военный период для некоторых остался самым светлым пятном в жизни. А потом начались будни, для многих неудачно прошедшие. Было очень весело…
На-днях отправлял вам конфеты, девушка выписала квитанцию, я заплатил и даю ей конфетку: так, безо всякого практического смысла. Она даже смутилась. Вышло это у меня непроизвольно; вспомнил, что папа тоже любил одаривать конфетками. Вот до какой степени мои гены засорены наследственностью…
Л. уехала. Ее мать потихоньку отходит, хотя время от времени покрывается экземой на нервной почве. Мне, говорит, надо срочно купить белые тапочки, две пары. Я понял сначала однозначно, стал утешать: зачем так мрачно смотреть на будущее? Оказывается, на почтамте ей сказали в очереди, что надо купить балетные туфли и отправить в Рим. Это ручная работа, она очень ценится, и на ней – по слухам – имели бизнес…
Марк поехал с приятелем в Горький, решили найти синагогу. Позвонили в справочную, спросили телефон синагоги, им ответили – минуточку. Вот, говорит приятелю, всё просто, сейчас узнаем номер. Через минуту девушка телефонная спрашивает: пожалуйста, повторите фамилию. Стал объяснять, что это такое. Не знает…
Иду как-то по Тимирязевскому парку, а навстречу молодой парень, как бы сошедший со средневековой гравюры. С бородой, в шляпе, в длинном лапсердаке с цицит. Идет веселый, что-то распевает. Я полагаю, прохожие принимают его за душевнобольного, не представляя, что это обычная одежда хасида…
Очень печальная новость. Умерла тетя Аня. Э. после смерти был в ужасном состоянии. Двое суток беспрерывно плакал, и похороны организовали мы с Раей. Он вдруг почувствовал остро, что одинок, совершенно один, хотя у него сотни друзей. Всю ночь кричал мне, что все, конечно, теряют родителей, это неизбежно, но у него особый случай, он один, вместе они были семьей. Осталась собачка. Думали, не перенесет тетиной кончины, но жива еще, а ведь всю жизнь провела у нее в постели, никого не подпускала. Но вот что странно: когда приехала скорая помощь и стали делать искусственное дыхание, собака ушла в другую комнату и больше к тете не подходила…
На улице началась осень, дожди, понемногу накапливается грязь. Спать стали больше, сны видим разные. Я, например, во сне встречался с вами, о чем-то говорили. Сны – они такие: какие хотят, такие и появляются… На Суворовском, в девятой квартире никаких изменений. На-днях зашел – в квартире пусто, странно и страшно. Такого никогда не было…
В Иом Кипур пошел в бейт-кнесет, сел на скамеечку недалеко от того места, где сидел папа. Сижу, потихоньку читаю его махзор на день отпущения, больше по-русски. И вот, сидя и читая, нашел прекрасное место о том, как император Адриан казнил десять знаменитых ученых – в том числе и рабби Акиву – за грехи отцов, продавших Иосифа в рабство…
Был на даче у В. Обычно потрясает количество продуктов, которые может съесть человек за свою жизнь, но когда видишь этот домище и маленького В., который постоянно глотает лекарства, начинаешь понимать, что может потрясать и сделанное. Потом В. рассказал, что вся его жизнь была борьбой за расширение полезной площади: спали на раскладушке под столом, голова с одной стороны, ноги – с другой. Обидно, что детишки этой его добровольной каторги не оценят, хотя дачей и попользуются…
Суворовский. На-днях стояли с Т. на кухне, мы – бывшие ребята девятой квартиры. Тихая стала кухня: не только людей, но и тараканов почти нет. У меня с детства к ним привычка, повседневная фауна была, а некоторые, которые не привыкши, увидят таракана – и почти в обморок. А напротив всё еще ремонтируют под музей здание с колоннами; уже лет десять, как жильцов выселили. Стройка-ремонт идет медленно, а жизнь быстро: письмо номер восемьдесят семь…
Сообщение о том, что Евгений был в Париже, считаем достоверным. Но чтобы еще в Амстердаме, Копенгагене – это вряд ли. Еще надо проверить, есть ли этот Копенгаген; я лично не видел людей, которые там были. Один мужик, правда, говорил, что его друг вернулся оттуда, – но, наверное, врал…
Вера завела от одиночества волнистого попугая и выучила его разговаривать. Летает по комнате, на всех садится, лезет в тарелку и кричит: "Кока – хороший мальчик! Кока – хороший!.." Живет Вера неплохо, но одна, и страшно боится болезни, что может свалить в постель: обслуживать некому. Предлагаю помощь – стесняется. Вбиваю мысль о моей пожизненной благодарности, поскольку она вынесла меня из роддома и не уронила при этом, – а могла бы. Время от времени езжу к ней на окраину, а она говорит: "Я знаю, тебе неинтересно ко мне приходить, но ты боишься, что Зиночка приснится и скажет: что ж ты Веру совсем забыл?.."
Хочешь – не хочешь, бытовой мусор: течет и течет. У Н. падает штукатурка с потолка. В. стало лучше. Мишка завел кроликов, чтобы обогатиться. Э. исчез и не звонит. М. шуршит потихоньку. Ее правнук впервые полюбопытствовал, купили его или родили. Когда спросили, а как он думает, ответил: "Наверное, родили, так как у нас всегда денег нет"…
Какой-то мудрец сказал: терпение – это проглатывание горечи без выражения неудовольствия… По случаю девятого мая собирались бывшие молодые люди с бывшей войны. Приезжают пожилые и старики, и мы вспоминаем, и трудно уже отделить то, что было, от того, что кажется. Я-то веду себя скромно: приду, посижу и уйду. Для меня война закончилась в сорок пятом и плотно забыта, но многие помнят и живут этими воспоминаниями. У Марка на работе решили в этот день поздравить участников войны, но не нашли. Поздравили того, кто помоложе, но помнит то время…
Всем большой шалом! Было это давно-давно, пятьдесят лет тому назад. Как сейчас помню, пришли волхвы, то есть соседи, и говорят: вот, родился сын, а тебе – брат… Востряково. Сейчас уже осень, всё завалено листьями, людей мало. Женщины у входа продают осенние цветы с корнями, они будут стоять весь октябрь и начало ноября. Маленькая толстая женщина с красным лицом собирает милостыню на еврейской половине кладбища: единственный человек, которому можно дать цдаку…
Вот хобби у меня такое: бегаю в кромешной тьме километра три, три с половиной. Утром встаю, даю себе подзатыльник – и затрусил. Поддался всеобщему самоистязанию, которое вижу кругом. Прибегаю мокрый, холодный, рубашка почти примерзает: вы спросите, для чего? А всё ради той минуты, когда мучения позади, ты стоишь под горячим душем и думаешь: как теперь хорошо! С пятилетием вас, которое для нас как пять дней…
На Суворовский заходила Н., у нее собачка потерялась. Сидела, плакала: одна осталась, совсем никого нет…
Был в последний день Песах в бейт-кнесете: народу стало поменьше, давки в зале нет. Сидят старики, которые, наверно, папу помнят, но суетятся уже другие общественники, наводят порядок. Был в командировке в Биробиджане: бейт-кнесета нет и мацы нет. В этой Уганде даже забыли, что это такое…
Мишка едет под Астрахань рыбу ловить. Я, говорит, Фильку звал туда, а он сказал: ты меня лучше тут убей! И оглушительно смеется, как Собакевич. Сейчас он кур разводит, а кроликов всех прикончил: у него от них аллергия…
Были с Раей на кладбище, как обычно по окончании зимы. Убрали, посадили, посыпали песочком. Раз в месяц я у родителей, зимой ли, летом…
Вчера звонила М. Напиши им, говорит, что я всех вспоминаю и люблю, но особенно маленького Лешу. Мы с ним тайно ходили в магазин: я стояла в очереди, а он в кассу. Еще он приводил меня домой и угощал супом со специями. Никто меня так не любил и ни для кого я не была такая красивая женщина, как для него… Про Лешу-Арье задают обычно одинаково глупый вопрос: он всё такой же хорошенький? Да, говорю, он всё такой же кучерявенький, с ангельским голоском, он почти не изменился, только крылышки выросли: он ими усы расчесывает…
Марк ездил за город и привез кастрюлю зелени: немного щавеля, молодые почки с деревьев, просто неведомые листья. И так как я наотрез отказался это потреблять, он взял и всё сшамал: оказывается, если не "западать", есть можно почти всё, во всем имеются витамины…
Вот у И. нехороший диагноз, дела совсем плохие: в старое время вся родня бы заволновалась, заговорила, попыталась помочь, а сейчас некому. Я один, приходится подвозить продукты. Оказались они совершенно одинокими, да еще на пятом этаже, без лифта: для больного – мышеловка…
Рады за то, что вам досталось столько старых и кому-то ненужных российских книг. Будем надеяться, ваши внуки тоже вызовут лифт, сами погрузят и вздохнут облегченно, что у них эти книги забрали, так как ни русского языка, ни литературы, естественно, знать не будут…
Вот я печатаю письмо, а на кухне варится картошка: в этом году много картошки с прошлого года, из ям, разварной, и запах идет приятный. И вдруг я вспомнил: живет у меня тихо-мирно уже шестой годик старый железный ножик с деревянной ручкой: попал он ко мне из вашей кухни. Когда проводили вас и вернулись, и стали забирать шкаф и кровати, его хотели выбросить: такой он был ржавый и неказистый, и лежал в хламе на выброс. Но я его взял, и вот мы уже приятели. У кого собачка, а у меня ножик. Его нормальное состояние – быть ржавым, поэтому каждый раз перед употреблением его надо протереть, и чудо заключается в том, что он должен был уже стереться, уйти в ржавчину, но этого не произошло. В этом что-то есть, но я еще не догадался – что…
Жизнь – штука полосатая. Разрылся М.: как, говорит, у них там дела?.. Передает привет Т.: такая девочка в девятой квартире жила. У нее сейчас большое давление – это плохо, но на будущий год пенсия – это хорошо… Был у тебя сосед по дому, друг детства, который вырос и шагнул из окна. Его брат – маленький, вертлявый, жизнерадостный – кричал мне, встречаясь: "Ну как там Феликс? Передавай привет!" Вот он на-днях тоже кончил жизнь, как и его братец: много пил, была под рукой веревка…
Что у нас такого новенького? А ничего такого у нас нет. Лето кончается, родня побаливает, время идет, изменений никаких. Как тебе известно, во время войны мама писала мне письма и неоднократно предупреждала: если ты не получишь письмо за какой-нибудь день, значит оно потерялось. Плюс к этому она работала, плюс к этому вела дом со стиркой, готовкой и уборкой (хотя какие тут плюсы – сплошные минусы), а я получал сразу по десять-пятнадцать писем, так как приходили они нерегулярно. Я вспомнил это, заканчивая короткое письмо: как же мы ослабли во всех отношениях!..
Начну с печального события: И. умер. Теперь Н. осталась одна, на пятом этаже, в далеком от всех районе, при полном отсутствии там каких-либо знакомых. Ее останавливают на улице посторонние и неизвестные ей люди и удивляются, почему одна. За двадцать лет они с И. примелькались, и всегда вдвоем, по одному никогда не ходили, а сейчас, вроде, ходит по улицам половина человека. Как кладбищенский родственник я должен найти что-то в Востряково, для захоронения урны…
Сорок лет с тех времен, как ты, мама и папа приходили ко мне в Капотню. В то время формировалась часть для отправки на фронт, а сейчас Капотня уже в черте Москвы. Такое ощущение, будто этого никогда не было, просто приснилось. И в этом сне я видел, как приходили вы ко мне, еду приносили, и в первый раз пришли – когда приехали из эвакуации – тощие, на тоненьких ножках: зримо вижу этот сон. А потом я прибегал в самоволку с вокзала, перед отправкой на фронт, – а мама, когда уходил (помню, как сидел за столом и как уходил), сказала: "Ты осторожнее. У Арбатской площади трамваи носятся, как угорелые". Будто прошло тысячу лет и было это не со мной…
Надеюсь, что встретимся: еще не вечер! Время делает то, чего ум не в состоянии представить. Поставьте нам на свадьбе один стул на всех родственников, один бокал, в разгар свадьбы откройте дверь (ну, ритуал известный)…
Скоро новый год, обычная суета вокруг, никуда от нее не денешься: надо сидеть где-то за столом, много часов, как пришитая пуговица, и есть, есть, есть, а потом добираться до дома и долго спать на следующий день, – или принимать гостей и готовиться, а потом мыть посуду, и, главное, для чего? Родиться бы мне повеселее, этаким сангвиником, – не родился. А сделаться никак нельзя.
Раньше как-то подлаживался, а сейчас уже и сил нет для этого. Суета сует и всяческая муть…
Постепенно входим в возраст, когда кругом слышишь: это надо есть обязательно, а этого обязательно не есть. Все хотят долго жить, хотя гласно сообщают, что на это не претендуют, но желают умереть здоровыми (что, по-моему, еще более обидно). На улицах полно бегунов: кто трусит, кто прыгает, кто скачет. В предыдущем поколении этого не было: больше думали, как семью прокормить…
Вот сижу, пью чай: не какой-нибудь, а Высоцкого; читаю газету: не какую-нибудь, а "Московские ведомости" за 13 мая 1904 года (купил в букинистическом за пятьдесят копеек). А в газете не что-нибудь, а сообщение на первой странице: "Правление товарищества чайной торговли В.Высоцкий и К0 с глубоким прискорбием извещает о последовавшей 11 мая ночью кончине незабвенного учредителя товарищества и члена правления Вульфа Янкелевича Высоцкого. Похороны на Дорогомиловском еврейском кладбище 13 мая в час дня. Согласно предсмертной воле покойного просят венки не возлагать". Значит, жил долго. И прошло с тех пор ровно восемьдесят лет. И хотя не осталось от него прямой родни в этом чайном деле (как мне известно), и кладбища того уже нет, но чай, наверно, останется надолго…
Телефонный разговор прошел хорошо. Мы ждали только минут пятнадцать. Я выстраиваю родственников около кабины и пропускаю по одному через трубку, чтобы каждый мог прокричать и услышать. Вообще эти разговоры одна морока, как свидание в тюрьме, и я не люблю, когда телефонистка в конце говорит: "Предупреждаю об окончании разговора. Прощайтесь…"
Дом на Суворовском становится стареньким. После многочисленных промочек есть надежда, что ванна из девятой квартиры упадет в ванну квартиры номер семь. А Мишкиной матери восемьдесят семь лет. Сварила курицу, сделала салат, купила торт, а потом позвала нас и говорит: "Давайте выпьем за мое здоровье. Можно чокаться. Я пока живая…"
Я, конечно, похож на отца в какой-то степени. Вот живучестью не похож, волей к жизни, даже поесть-попить с удовольствием не умею. А поспать – это похож. Могу бесконечное количество раз уснуть и проснуться, и вообще спать как собака, по нескольку раз в день, если удается. Надо больше спать, во сне люди не так изнашиваются. Ем сейчас немного: не то, чтобы диета какая, а так, видимо, свое уже съел. В тех редких случаях, когда надо всунуть нитку в иголку, вспоминаю нашу няню. Как мне казалось странным и смешным, что она затрудняется с этим. А было ей тогда чуть за сорок…
Ездили в Востряково. Погода хорошая, тихо после городской суеты. Обошли всех, постояли, прибрали, посадили цветы. Сейчас сложилась некоторая традиция: на кладбище, как в гости, большинство там. По-прежнему платим Шуре Лагутиной, чтобы следила за могилами: она знала живыми всех, за могилами которых ухаживает. Шура, говорю, ты теперь всемирно известна, тебя вспоминают в письмах из-за границы…
Письмо сто сорок четвертое. Завтра ровно семь лет, как попрощались в Шереметьево. Можно сказать: быстро время пролетело, а можно – и медленно. И. заявил, что он тоже не прочь поехать, но что с этого можно иметь и где? Все согласились, что ничего он не может иметь и нигде, – на том и порешили…
Мою плоть постепенно убивают вегетарианским питанием, и все попытки успешно пресекаются. Хочу, говорю, котлету с чесноком. А мне: ты помнишь, летом нам встретился симпатичный теленочек, такой ласковый, с мокрым носом, – что же, ты хочешь из него котлету? Необязательно, отвечаю, из него, и необязательно из коровьих младенцев. Ага, значит надо убить старую корову, которая всю жизнь работала, давала молоко, – и вот ведут эту старушку на бойню, и она, конечно, всё понимает, и т.д. и т.п. В итоге мне дают капустную котлету, правда, с чесноком…
Всё заметено снегом. Кладбище отдыхает от нашествия людей и обилия цветов. В последнее время стали стучать в окошко синички: пришлось взять на довольствие. Сделал кормушку, купил семечек, и утром первое дело – помять семечки и насыпать в кормушку. За эти годы в городе появилось много ворон, которые поедают птичьи яйца, а голубей забивают для еды. Вороны – птицы хотя и умные, но чем-то неприятные. Городские волки…
Надвигается сорокалетие окончания войны. Вот это да: сорок лет! Постепенно становишься живым памятником событий, а неохота. Как сказал один юморист: сколько бы мы ни писали стихов и романов, сколько бы ни ставили спектаклей и кинофильмов, а людей, которые лично знали Наполеона, становится всё меньше и меньше…
Позвонила Шура Лагутина, сказала, что были чьи-то похороны, завалили сзади нашу могилу, а она вычистила и вымыла. Все пустоты вокруг уже заняты, старые могилы незаметно исчезают, появляются взамен новые. Надо держать ухо востро: стоит запустить, и не найдешь своих. Поехали на кладбище с граблями, лопатами и ведром, убрали, помыли памятники, посеяли траву. Теперь маме было бы далеко за восемьдесят, папе за девяносто: вероятность жизни – небольшая, память о них – спокойнее. И вот я решил: пусть растет трава…
Зачастил в Тимирязевский парк, на прудах куча уток, есть и утята: уж как они их выводят, под какими кустами, когда кругом люди и собаки, – понять невозможно. Народ стал то ли гуманный, то ли сытый. В дни моей молодости это было невозможно, чтобы на берегу лежали утки, которых легко убить и съесть…
Всё забываю спросить. У меня был ножик: такой удобный, всегда ржавый, из простого железа. Здорово резал, а потом куда-то исчез. Я всё перерыл. Нож странный: сколько его ни точил, никак не убавлялся. Не появился ли он у вас? От такого можно всего ожидать…
Присутствовал при отлете тощего ручейка в Израиль. После аэропорта настроение хуже, чем после крематория. В крематории хотя бы не возникает ощущения, что тебе тоже неплохо уйти. А на Суворовском в одной из комнат рухнул потолок. Накануне соседка устраивала там сбор гостей – пятьдесят человек. Пронесло…
Девять лет со дня смерти мамы. Евреев-нищих на кладбище нет совсем, некому дать милостыню. Сегодня, по дороге туда: спит в метро знакомый мужичок, весь в морщинку – разбудил, поговорили. Кругом одно старье. А ваш друг процветает: купил дачу и склеп – на счастливое будущее… Завидовать им не надо. Надо их тихо пожалеть…
Минуло двадцать пять лет, как мы живем в этом доме, по этому адресу. Сколько вы сменили квартир, а я потолок, кажется, ни разу не белил. Окна заросли деревьями, тьма целый день. Паркетины тоже очень старые, прыгают под ногой. Жуть, но привычная. А тут еще лето кончается. Листья на деревьях пожелтели и съежились. Появилась тополиная тля. Как только откроешь окно, тысячи этих существ забираются в комнату. Листья они уже подъели, зимой, наверно, будут нами питаться. Тут такое дело: вороны разорили гнезда мелких птиц, которые ели личинки тли, и теперь у нее нет врагов. Отсутствие врагов тоже, оказывается, не халва…
В этом году Иом Кипур совпадает с моим днем рождения. Не знаю, это хорошо или плохо, знак чего-то или ничего. Скорее всего, ничего. Кто я такой, чтобы что-то совпадало из-за чего-то…
Я пока в больнице. Большой феномен оказался. Каких только анализов у меня ни брали, несколько раз фотографировали для науки, на-днях даже аспирантка приходила, и не исключено, что по мне будут защищать диссертацию. Но паниковать не надо. Давайте успокоимся и будем преодолевать трудности по мере их поступления…
Если бы вы знали, какой я был красивый! Два месяца назад. Мог претендовать на запись в книгу рекордов Гинеса, как самый пархатый жид в мире. Это было что-то фантастическое! С перекошенной рожей, голова и лицо в болячках, весь залитый марганцовкой и заросший клочьями бороды. Даже в столовой – в кожной больнице – люди от меня отсаживались, чтобы не тошнилось. Мне врач, не лишенный знания Библии, сказал: "Знаете, вы похожи на многострадального Иова". Вот такие пироги…
Насчет поездки к вам я уже боюсь загадывать. В моем возрасте Л.Н.Толстой всякие прожекты на будущее начинал буквами Е.Б.Ж. – если буду жив. Надо бы добавить еще: и здоров. На девяносто третьем году умерла мать Мишки. Это, пожалуй, последний человек из поколения родителей в доме номер пятнадцать на Суворовском бульваре…
Был ли я у вас? Вроде, был. Если помните, жил у вас в Иерусалиме некий Соломоныч и впитывал всякие премудрости. Жил хорошо, как за пазухой: со шторами, чистым воздухом и без мух. Когда пойдете гулять по традиционным маршрутам, считайте, что я с вами иду потихоньку, никому не мешаю, смотрю на городскую россыпь огней…
Печальная новость. Умерла Вера, которая вынесла меня из родильного дома. Умерла на восемьдесят седьмом году, ночью, за несколько дней до отправки в дом престарелых. Очень хотела умереть, так как мучилась последнее время от болей и беспомощности…
Пятьдесят лет с начала войны. Не хило. Пятьдесят лет прошло, как мы на даче чаи попивали и всё это узнали. Кстати, для Н. торжественно принесли посылку из Германии – с продуктами, как одинокой пенсионерке. Что-то вроде солдатского пайка, но побольше. Ирония судьбы, переходящая в сарказм. Пятьдесят лет назад убили всех родственников, а сейчас – посылочка…
Это, наверно, возрастное, но мне часто снится девятая квартира и ее жильцы, вплоть до бабушки. И конечно, родители. Но даже во сне я понимаю, что им очень много лет, и такого не может быть. Начинаю выдираться из сна, чтобы вспомнить, где же они теперь, и какие-то секунды не могу понять, где находятся их могилы, если их самих уже нет. Но потом всё становится на свои места…
Стих такой есть: "Кто лежит там на диване и о чем мечтает? Ни о чем он не мечтает, просто он дремает…" Это обо мне. Это я написал, чтобы поняли, что я веселый, и хотя не совсем здоровый, но бывает и хуже. Ой, как хуже бывает! Тема закрыта. Не волнуйтесь. Помимо моего драгоценного здоровья есть еще и здоровье окружающих, и его тоже надо беречь…
Это я. Живым пришел из больнички. Лежу. Рядом с диваном приемник, иногда включаю. Жизнь кипит: повороты, перевороты, разгул демократии. Напротив моего дома крупными буквами написано: "Верните нам социализм!" А под этим другим почерком: "Которого никогда не было!" Погода испортилась. Началась осень…
Е.Б.Ж. – если буду жив, увидимся. Может быть, в Иерусалиме. А если нет, так что ж. Многих в моем возрасте уже не было…
Борис Кандель,
сын Шлемы и Зинаиды Кандель,
внук Фишеля и Фримы Кандель,
внук Абы и Дины, правнук Нахмана и Евы Рит.
