При выводе из рузаевской пересылки стоял у тюремных ворот разводящий капитан, который заставлял зэков, проходящих мимо него, снимать арестантскую шапку. Я по тем временам был молодым и неопытным арестантом, и была это моя первая пересылка после следственной тюрьмы КГБ. Заметив, что капитан был евреем, я спросил его на подходе к воротам:
– А можно шапку снять символически?
– А если мы будем Вас кормить символически? – спросил со своей ментовской находчивостью этот еврейский капитан и радостно заулыбался своему остроумию. Но все-таки мой символически приподнятый картуз проигнорировал, не заметил.
.Много ли было на моем пути евреев – не знаю. Большинство из них скрывало свое происхождение. Но вот в «Институте судебной психиатрии» евреев было много. Молодые научные сотрудники.. Они брали меня на какие то свои научные эксперименты, и им было безразлично, что в их руках их сверстник, молодой страдающий еврей. Они смеялись и шутили в моем присутствии. Для них я не был человеком. А Даниель Романович Лунц, начальник отделения и палач политзаключенных, засылавший их в «Столбы» на вечную койку, глумился надо мной в присутствии всей своей челяди, вопрошая, не собирался ли я с диагнозом «мания величия» стать президентом Израиля. Как много должно умереть в человеке, чтобы стать таким равнодушным и безжалостным.
А может, как раз наоборот: как много надо сделать, чтобы поднять человека из кругозора паука в банке на уровень «возлюби ближнего как самого себя»?!
Я вспоминаю как о своей большой победе эпизод с одним зубным врачом, который во владимирском централе попал в камеру, где я был старостой. Старостой я был избран потому, что ни с кем не был в ссоре, хотя в мои обязанности и входило защищать права сокамерников, то есть ссорится.
Так вот однажды по адресу этого врача, который в неположенное время курил на верхних нарах, правда, у форточки, я сделал весьма саркастическое замечание. Камера меня поддержала – ведь я защищал их право выжить и не заболеть туберкулезом. Но врач очень сильно обиделся и объявил нам бойкот. Он заявил, что уйдет из камеры любой ценой, объяснив: «Меня здесь не любят».
Тогда я подумал, насколько странно прозвучало это заявление. Разве здесь, в закрытой тюрьме, кто-то кого-то любит? Да и на какую любовь мог претендовать этот старый, толстый и эгоистичный человек?
Но чем больше я живу, тем отчетливее понимаю, вспоминая этот конфликт, что человек не может жить без любви, и даже если ему ее не причитается, он продолжает искать ее.
Я знал, что поступил плохо. Человеку было нехорошо – одно осталось удовольствие – курево, а я ограничил его, как бы присоединившись к тюремной администрации. Сильно страдая от недовольства собой, я все время пытался как-то загладить свою вину: подкидывал ему пайку на сантиметр побольше, ему первому давал почитать «Известия», которые выдавались на всю камеру на один час и, самое главное, всегда интересовался его мнением – несмотря на то, что он все время дулся.
Так продолжалось месяц, пока однажды его не вызвали «с вещами».
Собрав свой жалкий арестантский скарб: миску и кружку, – он пошел к ожидающим его конвоирам и вдруг остановился у самых дверей. Повернувшись, он с презрением оглядел всех нас: «Все вы сволочи, кроме Менделевича».
Эту историю я считаю своим человеческим экзаменом. Хотя, наверное, хвастовство своим добрым отношением к неевреям не является образцом достойного поведения. Но не надо забывать, что встречались евреи, которые любили всех, кроме своих родных братьев. Поэтому я и говорю, что это был жизненный экзамен: если так для чужого, то как надо ради родного?!
Самым страшным для меня испытанием стал случай, когда моим сокамерником оказался друг, который почему-то решил убедить КГБ в том, что собирается в Израиле шпионить в их пользу. Раскрыв мне эту тайну, он, безусловно, доказал свою честность. Но сидеть с ним в камере было просто невыносимо. На любое неосторожное замечание он сразу же обижался: «Так ты мне не веришь?»
И пришлось мне почти целый год терпеть эту невыносимую ерунду, ибо я понимал что, если я выскажу свое мнение по этому поводу, он этого не вынесет. Я страдал, будучи свидетелем его нравственных мук, и жалел его семью: братьев, которых я знал, и жену. И я вынес.
И нет в Торе более великого правила, чем «возлюби ближнего, как самого себя»!
