Я знаю, что такое обменяться взглядом. Я знаю, что у взгляда есть вес и сила удара. А то, что взглядом можно приковать человека, я выучил на собственном опыте.
Это произошло в политической зоне ЖХ-36 уральского Дубравлага в 1976 году. Мы, группа арестованных сионистов, жили в трех измерениях. Во-первых, подневольные зэки. Во-вторых, члены нелегальной сионистской организации. А в-третьих, политические заключенные, объединенные узами лагерной солидарности со всеми политическими группами и группировками зоны. Нашей еврейской борьбой была борьба за соблюдение традиции, в частности – за право ношения кипы. Советские формально преследовали нас не за то, что мы носили кипы, а иезуитски – « за нарушение формы одежды» – кипа то в инструкциях ГИТу не записана.
Я нарезал из старых штанов лоскутки и сшил вдоволь кип. Так что, как только забирали одну, я доставал другую. А с наказаниями вообще проблемы не было. Что нам карцер! Мы уже давно поняли, что человеческий организм может вынести очень много. И даже более того. Отрицание материальной части нашего существования только усиливало реальность духовную. Кто то мне сказал, что религиозные просто примитивны. Что такое «примитив» в нашем отношение мне не ясно. Но если речь идет о простоте душевной, спокойствии и ясности сознания – я рад быть примитивом.
Этот-то «примитивизм» и помог нам победить в борьбе против ментов. Они просто махнули рукой – да ну их, этих фанатиков. Так и должно было случиться. Они-то за свою работу зарплату получали, а для нас это был вопрос принципиальный. Так чаще всего и происходит (хотя и медленно): энтузиасты побеждают наемников. Впрочем, против меня они нашли еще один прием. Когда мой старый и больной отец приезжал за тысячи километров на зону, на одноразовое свидание, меня вызывали на вахту и предлагали в обмен на свидание снять кипу.
Как говорил мой компаньон, Шимон Грилиус – «проверка на вшивость». Расчет, конечно, был четкий – или сломается или лишится свидания.
Тяжело было, и иногда хотелось плакать от жалости к папе. Но я знал, что представляю весь еврейский народ, и отступление невозможно. А через восемь лет папа уже больше не приехал…
Итак, поединок продолжался. На этот раз он произошел на стыке двух наших измерений: национального и общеполитического. Дежурный офицер ударил молодого украинца Сопелюка. На секретной встрече, которая произошла между активистами лагеря, я заявил, что надо объявить вселагерную забастовку. Невозможно пройти мимо такого издевательства. Украинцы (которые и так были нашими первыми друзьями) нас поддержали, и забастовка началась.
Забастовщиков стали штабелевать в карцерах (ПКТ). Правда, тут у администрации возникла осечка. Посадочных мест в карцере было гораздо меньше, чем забастовщиков. За право сидеть в карцере надо было бороться. Глупо кантоваться по зоне, когда твои товарищи сидят там взаперти в атмосфере радости борьбы над общим врагом.
Через несколько дней на вечернюю проверку зоны, когда мы стояли стройными рядами, явился на плац сам начальник лагеря майор Котов. В честь этого зэкам было приказано «снять головные уборы». Для меня этот приказ значил верное наказание: я-то свой головной убор не снимаю. Скажете: «Ну и что? Ведь ты хвалился, что готов постоять за кипу!». Да, так. Но на этот раз хотелось получить наказание именно за забастовку, а не дарить им возможность еще раз поиздеваться.
Кипу я, конечно, снимать не стал. И приготовился к поединку.
…Майор Котов в сопровождении своей ментовской шоблы обходил ряды и демократично «ломал» слабых:
– Ну, ты что не выходишь на работу? Ведь накажем. Замучаешься – сам попросишься. И по костям и по желудку ударю. Ну, так что – выходишь?
Так постепенно он приближался ко мне, обуреваемому противоположными чувствами: «За что посадит? Что делать?»
Надо сказать, что майор Котов принадлежал к новому поколению ментов. То есть он был еще и психолог. Поэтому, подходя к каждому зэку, он пронизывал его глазами. Гипнотизировал вроде. Как крокодил – кролика. Это наблюдение и подсказало мне способ действия.
Вот Котов подходит ко мне. Его взгляд поднимается от моей лагерной бирки на груди и ползет до уровня глаз – чтобы потом впериться в мою многострадальную кипу. Но я не даю ему этого сделать: когда его глаза поднимаются до уровня моих, я приковываю его своим взглядом. Котов оцепенел. Я вложил в этот взгляд всю свою ненависть и презрение к нему. Но в моем взгляде было одновременно и ощущения превосходства над ним и уверенность в своей силе и правоте. Получился какой-то немыслимый коктейль. Наши глаза встретились и перекрестились в безмолвном поединке.
Я видел, что он поражен, растерян. Наверное, я все-таки задел в нем нечто еще человеческое, и вместо того, чтобы поднять глаза на мою кипу, он опустил их и ушел.
На следующий день я был посажен в ШИЗО на 15 суток за участие в забастовке.
