Вчера при жеребьевке мне, как всегда, не повезло – вытащил полспички. Это означало ночь без спального мешка, на холодной земле. Хорошо, Зеэв дал мне шинель, и я уснул. Спал спокойно, глубоко, без сновидений. Засыпая, даже не подумал о том, что, вероятно, заканчивался мой последний день на свободе, а может, и последний день в жизни.
Едва светало… Я проснулся первым, а потом встали все остальные и принялись за дела. Зеэв ушел на станцию – встречать Эдика и Марка с семьей. Израиль, Толя и я занялись рюкзаками, в каждом из которых была дубинка, а в моем еще и кляпы, веревки, топорик и охотничий нож.
Двинулись к аэропорту. Стояло прекрасное утро. Прекрасное, но холодное. Чужое утро на чужой земле. Моя земля, заповеданная Б-гом Аврааму и его потомкам, была от меня за тысячи километров. Я всегда помнил о ней. И теперь был полон решимости либо поселиться на своей земле, либо погибнуть.
На аэродроме – несколько дощатых бараков и вдали от них – маленькие самолеты.
Хотели перекусить в столовой, но передумали – не до еды. Осмотрели друг друга. Ребята сказали, что в очках, берете и польском плаще я подозрительно похож на иностранца. Не стоит выделяться. И я снял плащ, а берет оставил – голова у еврея всегда должна оставаться покрытой.
Однако наши предосторожности были наивны. Похоже, нас выследили. Вчера Юра и Алик с трудом оторвались от "хвоста". Но когда в шесть вечера мы все вышли из электрички на станции "Смольный", Марк заметил двоих, выпрыгнувших за нами из поезда и нырнувших в привокзальные кусты. Что это? Случайность?
Когда мы отрабатывали в лесу детали предстоящей операции, напротив полянки остановилась черная "Волга" – из тех, на каких ездит начальство. Из нее вывалились двое и, поглазев на нас, дружно, словно по команде, помочились. Опять случайность?
Мы словно превратились в персонажей детективного фильма. Забавно. Яснее ясного – мы на крючке. Нам не удастся вырваться. Разумнее было бы отложить операцию.
Почему мы не сделали этого? Сложный вопрос… Нас вела мечта, и было жалко от нее отказаться. Да и выбора не было. Оставаться в этой стране мы уже не могли. Сила, овладевшая нами, превышала доводы разума. И все же, редко мне выпадали такие счастливые дни: я верил, что наконец-то живу в согласии с волей Б-га, был счастлив и готов на все.
Ну, вот и все мы в сборе. Значит, идем до конца. Мы расположились в разных концах аэровокзала. Не подаем виду, что знакомы. Я сижу вместе с Израилем и рассказываю ему о своем десятимесячном племяннике Яшке. К нам подсел какой-то "летчик". Не скрываясь, прислушивается. Ладно. Я громче говорю о Яшке. Человек в форме летчика ухмыляется – не проведешь, мол.
Между тем, у выхода на летное поле столпился народ. Один за другим подходят автобусы. Вот уж не думал, что столько пассажиров может лететь с такого крошечного аэродрома!
Объявили посадку на наш самолет. Восемь тридцать пять утра. Пятнадцатое июня семидесятого года.
Впереди по посадочному полю движется цепочка парней с рюкзаками. Я замыкающий и могу смотреть на всех как бы со стороны. В самом деле, подозрительно: мы точно десантники. Да, когда-то, во время Шестидневной войны, я завидовал бойцам "Голани". Вот наконец и мой черед.
Но что это? Ребята тревожно оглядываются. Почему нет Марка? Где он? Минут десять назад я видел его с семьей около здания аэропорта. Что делать? Нельзя медлить. Замешательство нас погубит. Раздумывать некогда. Бросаюсь назад.
– Нет выхода, – говорит человек, стоящий у дверей.
– Понимаете, товарищ опаздывает. Я его должен разыскать, – возражаю спокойно и вежливо.
– Вам в Бокситогорск? – спрашивает он в недоумении. Но я не отвечаю. Наш маршрут ведь на Приозерск. Бегу туда, где видел Марка. Вот и он со своей семьей. Едят бутерброды.
– Марк! Посадка! Мы опаздываем! Он смотрит на часы:
– По расписанию до посадки еще десять минут. Странно, почему они начали раньше?
Кричу, чтобы он поторопился, и убегаю назад. У входа на летное поле толпа, свалка, крики. Я проталкиваюсь сквозь толпу – "Марк догонит!"
…Мне подставляют ногу. Хватают за руки. Валят на землю. Мгновенно проносится мысль: "Я арестован". Но ни страха, ни слов молитвы – ничего. Как будто я все знал заранее и был готов к этому. Связывают веревкой руки. Больно. Поднимаюсь на ноги. Мои друзья уже в наручниках. За спиной глухой взрыв. Это взорвали патрон с песком, чтобы ослепить Марка. Вот его ведут. Он связан. Лицо в крови. Неподалеку, бледные как мел, его жена и две девочки. Дочери.
На взлетном поле оперативники в штатском. Выезжают мини-автобусы, стоявшие за самолетом. Они набиты гебистами. Справа от нас отряд пограничников с собаками. Ого, сколько сил брошено против нашей маленькой группы! Неужели боятся? А может, хотят выслужиться перед начальством? Вот, мол, какая крупная операция!
Нас ведут порознь уже с аэродрома. Оперативники переговариваются друг с другом. Некоторые присланы из Москвы. Оказывается, еще в мае они знали обо всем.
Руки затекли. Сломанные дужки очков режут лицо. Прошу поправить на мне очки. Один из гебистов, усмехнувшись, поправляет.
Нас приводят в какое-то помещение. Через час начинается обыск. Раздевают догола. Ощупывают каждую вещь. Просматривают рюкзаки. Находят две полутораметровые веревки, спички. Вот и все. Рюкзаки свалены в кучу. Приказывают каждому взять свой. Напортачили, а теперь не знают, где чей.
– Моего нет.
– Был тут твой рюкзак!
"Ну нет, не признаюсь", – думаю про себя.
Начинается допрос. Следователь в чине майора предъявляет ордер на арест. Меня обвиняют "в преступном сговоре изменить родине путем бегства за границу с целью осуществления намерения в подготовительной и организационной деятельности, направленной на разбойное завладение самолетом и хищение такового".
Позже, на судебном процессе, я узнал, что эти же статьи обвинения предъявлены Сильве и Израилю Залмансонам, Анатолию Альтману и Арье Хноху.
А пока майор угрожает:
– Не признаетесь сразу – приговор будет суровым!
К допросам я готов. Недавно прочел в самиздате брошюру Есенина-Вольпина "Как вести себя на допросах в КГБ". Кое-что запомнил. И Уголовный кодекс читал. Главное – не обольщаться, готовиться к худшему. Обдумывать, как поступать в самом крайнем случае, и верить, что с тобой Б-г.
Отказываюсь отвечать на вопросы. Отказываюсь подписывать протоколы. Недовольный следователь вызывает конвой, и меня уводят.
Тюрьма при Большом доме – цитадели КГБ – в центре Ленинграда. Тюрьма старая. Ей сто лет. Когда-то здесь сидели революционеры, покушавшиеся на жизнь царя. В 1896 году – Ленин. Его бывшая камера – место священное: туда никого не сажают. В остальных камерах, где во время оно содержались коммунисты, теперь сидят их противники. Советская власть взяла у царской все: идею империи, систему насилия, отношение к своему народу.
У полковника Круглова, начальника тюрьмы, сегодня праздник – много новых арестантов. Он оживлен, шутит, угощает сигаретами.
Опять обыск. Вспомнились некоторые детали из книги Солженицына "В круге первом", которую я за несколько дней до ареста прочел: унизительная процедура обыска – и молодой преуспевающий дипломат превращается в бесправного зэка. Он готовился к интеллектуальному столкновению со следователем, а его ломает обыденный ужас тюремной приемки: отбирают ремень и шнурки от ботинок, срезают пуговицы, снимают обручальное кольцо…
Все точно так же, как описывается в книге, хотя и происходило лет двадцать пять назад. Отобрали ремень, шнурки, часы. Кольца нет – не женат. "Раздеться! Присесть! Подняться!" Нелепая гимнастика обыска. Находки ничтожны: золота, оружия и антисоветской литературы в складках моего тела не обнаружено. Из кармана извлекают 5 рублей 60 копеек – сдача с тридцатки, одолженной у Сильвы на билет. Полковник удивлен: "Так мало денег?" (Он, очевидно, ожидал, что у жидов карманы набиты золотом.)
Обыск закончен. По тюремному коридору меня ведут в камеру. Железную дверь, закрывшуюся за мной, запирают на замок. Я остаюсь один. Осматриваюсь. В длину – три метра, в ширину – два. Черный асфальтовый пол. Сводчатые стены, как в монастырской келье. До потолка можно достать рукой. У стены железный унитаз и умывальник. "Ну что же, не так-то и плохо!"
Ложусь на мешок, набитый соломой, лицом вниз. Молю Б-га, чтобы послал мне силы выдержать, а отцу – пережить несчастье.
Выдержали ведь в сталинских лагерях рижские сионисты: Цейтлин, Русинек, Янкелевич. Может быть, и я смогу. Как это у Шауля Черниховского:
С грохотом затворились двери…
В одиночестве безнадежном
Дано мне время для размышлений…
Нет, не дано мне времени для размышлений. Надзиратель через глазок предупреждает, что лежать в дневное время на койке запрещено.
Начинается тюремная жизнь. Первое звено в новой цепи событий и встреч, размышлений и открытий.
* * *
Я пишу об этом теперь, одиннадцать лет спустя, в двадцати пяти километрах от Иерусалима, в Иудейских горах. Я должен включиться в новую жизнь. Не оглядываться назад.
…Часто меня просят выступить. Рассказать о прошлом. И мои рассказы начинают меня пугать. Каждый раз повторяешь одно и то же. Иногда кажется, что все это придумал я сам или, еще того хлеще, что все совершалось для того, чтобы теперь было о чем рассказать. Бред! Я жил так потому, что иначе не мог.
Пока еще свежи воспоминания, я попытаюсь, не повторяясь, рассказать обо всем, что со мной произошло. Рассказать об удивительной цепи событий, в которых за случайностью или закономерностью стоит чудо. Этим повествованием я как бы подведу черту под прошлым. Пусть оно перестанет тяготеть надо мной. А я войду в новую жизнь. И хотя негоже человеку оставаться без прошлого, я хочу, чтобы оно выпустило меня из своих цепких объятий. Новая жизнь требует новых сил, иного опыта и другого видения мира.