Есть вопрос, который сопровождает хасидизм с первых дней его истории: «Что принесло это учение в еврейский мир?»
Вопрос непростой, пожалуй, даже коварный. Начни перечислять новые идеи — и хасидизм предстанет своего рода реформой.
Скажи: «Нет в хасидизме ничего нового»,— тогда ради чего огород городить, название придумывать, если все по-старому, как всегда было и всегда будет. Мне кажется, что ответ на вопрос об особом пути хасидизма состоит в следующем: евреи изучали Тору, исполняли заповеди и молились и до хасидизма. И делали все это хорошо и на совесть. Не хочу, чтобы в моих словах не хасиды нашли упрек или даже намек на упрек в их сторону, пусть мои слова прозвучат позитивно: хасиды — веселые люди, не утратившие серьезного отношения к Торе.
«Как все это связано со странным, казалось бы, политическим выбором тех хасидов, которые с первых дней своей истории предпочитали тяжелую, полную лишений жизнь в Стране Израиля размеренной, веками сложившейся рутине жизни в изгнании?» —спросите вы. Чтобы связь эта стала очевидной, нырнем на мгновение в еврейское средневековье.
Один из величайших наших поэтов рабби Йеуда а-Леви приводит в книге «Кузари» такой диалог. Царь хазарский и его наставник, раввин, обсуждают молитвы и тексты, говорящие о святости и желанности земли Израиля: «Сказал хазарский царь:
— Если так, не нарушаешь ли ты заповедь Торы тем, что не отправляешься, не восходишь туда (в Святую землю), чтобы жить и умереть там?!
Ответил рабби:
— Воистину, нашел ты источник позора моего, велик грех наш… ибо в слова, которые произносим мы в молитвах наших… вкладываем мы не больше смысла, чем попугай в болтовню его и скворец — в свои трели».
Эти горькие слова сказаны за много веков до хасидизма, но, возможно, именно они подняли и повели в опасный путь последователей Бааль-Шем-Това.
Какой хасид хочет, чтобы молитва его уподобилась бессмысленной речи попугая?! Если сказано: «И да узрят глаза наши Цион»,— стало быть, вставай, продавай избу, запрягай клячу — и в путь! Так началась первая большая волна переселения. В скобках заметим, что жизнь всерьез — не исключительная прерогатива хасидов.
В те же годы (конец XVIII века) снимаются с насиженных мест и отправляются в путь ярые оппоненты и непримиримые гонители хасидов — ученики Виленского гаона. Но Святая земля полна чудесами: вражда, пылавшая в Белоруссии и Литве, не вспыхнула вновь в Тверии, Цфате, Хевроне и Йерушалаиме: хасиды и литваки отлично ужились на «камнях священных и песке желанном». С тех пор, по сути, не прерывался поток переселенцев и паломников. Земля Израиля становится настолько важной реалией хасидской жизни, что правнук Бааль-Шем-Това, неистовый рабби Нахман из Брацлава говорит о себе: «Куда бы я ни шел, я иду в землю Израиля».
Надо понять, о каких временах мы говорим, в какой путь пускались эти смельчаки. «Сохнут» тогда еще не действовал на территории СНГ, самолеты «Эль-Аль» не совершали прямые рейсы, и даже миссионеры (не будь рядом помянуты) не гоняли еще корабли по синему морю.
В Израиль ехали на телегах, по три семьи на одной, месяцами ночуя в поле, а если везло и хватало денег, — на постоялых дворах — вповалку, на полу. Потом кораблем (которого приходилось ждать неделями) — на железной палубе без клочка тени под Средиземноморским солнцем. На месте их не ждали центры абсорбции, да и самого «места» не было. Выкупали «хирбэ» — разрушенные арабские дома, учились держать в руках «турию» — кирку: потому что уснувшую две тысячи лет назад землю могли разбудить только удары кирки, лопата ее не брала. Учились руками, ничего, кроме книги, не державшими прежде, добывать себе пропитание. Была, правда, и поддержка братьев из оставленных общин, но легко ли жить и можно ли прожить на подаяние?
В Святую землю шли, чтобы пустить в ней корни, чтобы не покинуть ее больше никогда, чтобы «возжелать камни ее и над прахом ее сжалиться», шли «избавлять землю» от одиночества, от запустения, от забвения. Ни у кого не было сомнения: «Где жить?» Первыми были заселены четыре Святых города: Тверия, Цфат, Хеврон, Йерушалаим.
Если основатель Хабада, Старый Ребе, р. Шнеур-Залман, был организатором сбора средств для новых общин на Святой земле, то его сын, р. Дов-Бер, избрал путь прямого и деятельного вмешательства в историю: он издал «глас возвещающий», обращение к своим ученикам и последователям, в котором он «велит идти в горы и основать общину в Хевроне».
И хасиды Хабада выбрали этот город себе домом, первую столицу царя Давида, где находятся могилы праотцов — Авраама, Ицхака и Яакова — и прародительниц наших — Сарры, Ривки и Леи (да и прародителей всего человечества Адама и Хавы). Первыми поселенцами там, еще до воззвания ребе, были р. Шмерлинг и знаменитый р. Лейб-страдалец.
В 1821 году община насчитывала уже десятки семей, а в 1834… Да, вы угадали, грянул первый хевронский погром. Из окрестных деревень в город хлынули фелахи, разнося на своем пути все, включая некстати попавшуюся под руку арабскую собственность. Дома же евреев были разграблены подчистую, частью разрушены. Среди десятков убитых были и хабадники, и сефарды, поселившиеся в городе еще раньше, «и трупы их лежали вперемешку на поруганных свитках Торы».
«Земля Израиля обретается в страданиях»,— говорят наши мудрецы. Возвращение к ее камням и праху стоило первым поселенцам не только большого пота, но и большой крови. Но вырвать их с корнем из древней и новой земли уже никому не было под силу. Так начиналось то, чем мы живы сегодня. Так начиналось наше возрождение из пепла истории.
Хеврон, вторая половина
XII в.
