1
Небо нуждается в помощи человека.
Небо, да-да, небо!
Небо – такое неподступное! – стынет в несбыточном ожидании, пока человек догадается, отлипнет от привычного стула, отыщет свой путь.
Чтобы появилась дорога, надо ее протоптать. Чтобы не зарастала дорога, надо по ней ходить.
В той степи не было дорог, не было конца-края, не было, казалось, и времени, а идти все равно надо.
Через землю Гумик. Через страну Пумнерникель. В нехоженые края тумтумов и кафторим, где горы Тьмы на пути, море Печали, страна Тысячи Холмов и печальная земля Нод – для смятенных, полных томления, блуждающих духом и неприкаянных.
Начнем с земли Нод, пойдем по земле Нод, дорогой скитальцев и обреченных на забвение, которая вечно пугает и привораживает, – ведь раствориться и пропасть так же, наверно, заманчиво, как быть и слыть.
Бродил тут Адам – к востоку от рая, в смятении и замешательстве. Бродил Каин-убийца, изгнанный с лица земли. Бродили туг многие, бродили безымянные: по костям упавших, по мольбам заблудших. Степь без начала – столом неприбранным: одним к насыщению, других в пищу. Степь без конца – постелью невзбитой: кому в сновидения, а кому – кошмары полуночные.
Прятались душегубы-разбойники по глухим, травяным углам, прятались беглые мужики и солдаты, старцы-скрытники и вороватые блудяжки, хутора и целые поселения, а одинокий путник и подавно исчезал без возврата с первых своих шагов.
Всякое поселение – камушком в степи. Всякий человек – песчинкой. Но степь не складывается в мозаику, и путь к небу не проложен на карте.
Крик шакала, писк суслика, обглоданная кость на бугре, стервятник над головой, миражное марево на любой вкус и реклама на пути, белилами по жести: "Лучший друг желудка вино Сенъ-Рафаэль".
Пинечке поглядел.
Похмыкал.
Понял только одно: странности продолжаются.
2
Стоял посреди степи храбрый солдат Яшка Хренов – невелик чин, пулей стреляный, штыком порченный, и знаки боевые по лицу и по телу.
– Стой! Кто идет?
– Идет Пинечке, – сказал Пинечке. – Несет привет от Ваничке.
– Ванька! Друг ситный! Как он?
– Нормально. Ест рыбу, пьет водку, справляет инвалидную службу. Про вас говорит, будто на плечах ядро.
– Ядро – что… – похвалился Яшка, казенная голова.
– У меня, вон, рука чугунная, нога деревянная, сердце латунное. Сменюсь с поста, покажу.
– А когда сменитесь?
– Кто ж его знает? Разводящий на крестины поехал. С месяц назад, а то и с год… Тут время несчитанное.
Был случай в давние времена, случай-изумление. Ехала через степь Августейшая Бабка, прямым ходом в Таврические владения, а на пути ее расставляли столы, расстилали ковры, рассаживали розы, будто всегда были. Одна из роз – нежная, обольстительная прелестница, стыдливая в красоте своей – с таким уродилась ароматом, что Бабка пожелала насладиться сю и на обратном пути. А чтобы ту розу не сорвали, не прибили, не примяли ненароком, велела приставить стражу неусыпную и охранять неукоснительно от возможных посягателей. Встал солдат с ружьем, караульные на подмену, разводящий с часами, по Августейшая Бабка про розу позабыла и срочным порядком воротилась в столицу на лечение. У нее, у Бабки, подагрический припадок пал на кишки. Потом роза отцвела, засохшего стебелька не оставила, а пост все стоял: не год, не два – сотню лет. Команды на отмену не было, А нету команды, нет и прекословия. Проклюнулся как-то прыткий администратор, пылкий совершенствователь с идеями, отменил пост в интересах экономии, – и что же? Начался нигилизм, волнения с прокламациями, пожгли помещиков, растрясли заводчиков, разворошили страну: дороже себе стало. Волнения подавили, пост восстановили, совершенствователя высекли на площади, и встал Яшка Хренов в степи, ружье приставил к ноге.
– Яшкеле! Вам бы на покой, Яшкеле, и караульную будку. Рыбу есть, водку пить: Ваничке па подмогу.
– Нельзя, – сказал Яшка. – Я еще послужу. Мы еще повоюем. У меня, вон, кулак чугунный – семь фунтов без обертки: немца бить, француза колупать, внутреннего врага кокошить, – если не я, то кто же?
Пинечке и его пожалел:
– Может, постоять за вас, Яшкеле? Возле розы, которой нету? Поспите пока что, поешьте, а там и подмена подойдет.
– Нету у меня подмены. Моя подмена в бега ушла, К девкам на хутор. Назад вернется – не обязательно. Переступил с ноги па ногу, голову почесал под кивером:
– Давно не разувался. Нужды не справлял. Без еды-мытья… Вошка в голове – к богатству.
– Это у вас к богатству. А нам и вошка не поможет. Я пошел, Яшкеле.
– Иди. Только стороной. Розу чтоб не потоптать.
Пинечке обошел его с опаской и пошагал дальше, а надписи на пути – белилами по жести – утягивали за собой в неопробованные времена: "Стрижка, брижка и завивка", "Профессор шансонетного искусства Серполетти", "Повивальная бабка с приютом для секретных".
А там и трактир на развилке – "Не проходи, голубчик!", с органом и отдельными кабинетами. Музыкой заманивает, томно и вкрадчиво:
Он не красив, но очень симпатичен. В его устах сквозит любви привет…
Что тут говорить, когда за нас наговорились прежние поколения. Что тут сказать, когда давно уж сказано-припечатано: человек подобен веревке. Один ее конец в руке Бога, а за другой тянет Сатана.
И Пинечке втянуло в трактир.
Громоздился за стойкой хозяин – глыбой несвежего мяса.
Дремал мужик за столом – ноздрей в липучий стол.
Гроздьями под потолком – подремывающим осиным роем – провисали демоны-разрушители, которых без счета нарожали чертовы матери Лилит, Аграт и Махалат.
Пахло брагой, варевом па мясе, круто просоленным огурцом и непрополосканной половой тряпкой.
– Что есть будем? – спросил хозяин. – Штец отлить? Мясца покрошить? Печенку-селезенку? Потроха-требуху?
– Я так посижу, – застеснялся Пинечке. – У меня хлебушек с собой…
– Зачем же всухомятку? Можно принять внутрь. Прольется без помех.
И показал на меню: "Малый грех – стопка. Средний – стакан. Смертный грех – бутыль с закуской".
– Не сомневайтесь, – сказал любезно и грохнул стаканом о стойку. – Свои грехи – не ворованные. Свежие, нележалые, с гарантией. Возьмите на себя любой и угощайтесь.
– Угощайся! – заверещали демоны с потолка. – На дармовщинку! До свалки под забор! Стаканы мытые. В салфет не сморкаемся. Ради бесплатно что выпить, жизни кусок отдашь!..
Поднял голову мужик за столом, буркнул ненавистно:
– Пусть эту крымзу схватит чума,,, И огурцом хрупнул.
– Крымза – это я, – хихикнул польщенный хозяин. – Я – крымза пройдошливая. Сколько грехов перепродал, а всё не кончаются.
– Ваша фамилия Кишкемахер?
– Моя фамилия Костогрыз, Там не дольешь, здесь обсчитаешь, этому голову проломишь. Наше дело распой ное: один грех продал, яругой заработал.
Мужик оглядел Пинечке мутным взором, похлопал в задумчивости ресницами:
– Перед вами человек, мучимый безделием. Бражник-винопивец. Денег в долг не давай. Не верну.
Снова заснул.
– Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царь Вселенной, производящий хлеб из земли…
Пинечке сидел за столом, ел хлеб Фримы-вдовы, крошки подбирал на память. Ломоть был щедрый, пупырчатый, от души, и это добавляло сытости. Мама, бывало, последнюю в доме ковригу пластала на крупные ломти: чем меньше хлеба, тем толще ломоть. Малые хитрости изворотливой нищеты – сапожников босоты, портных наготы: увесистый кусок на столе тешит душу, большая картофелина на тарелке сытнее двух маленьких, а от тощего ломтя – одно в животе урчание.
Но демоны-разрушители позуживали уже, погуживали, шерстку ершили в ожидании:
– Кабачествуем. На питье подвеселяем. На пропойство подохочиваем и битьем неволим…
Пинечке их не слышал, Пинечке ел хлеб.
– Потолки у вас низкие, – сказал, наконец.-Почему так?
– И потолки низкие, – согласился хозяин, – и полы высокие. Один оседает, другой кверху пучит: по малости в год.
– А не опасно?
– Еще как! Слипнутся со временем – это уж непременно. Но я выскочу, – пообещал. – Я успею. Доходы больно хороши. Сказано в Писании: изменнику изменять, а грабителю грабить…
Снова проснулся мужик за столом, покрутил растрепанной головой, сказал глухо:
– У мужика грудь никогда не зябнет, у жида пятки, у ляха – уши. Здравствуй, друг Харитон.
– Я Пинечке, – ответил Пинечке.
– Глупости. Я лучше знаю. Ты Харитон, уж поверь мне. Пинечке подумал: "Мы находимся под их властью.
Их законы – наши законы…"
– Хорошо. Пусть будет Харитон. Только для вас.
– Я передумал. Ты Пинечке. Род строптивый и лукавый. Сила зловредная. Народы покорить и ими обладать. Харитоны такими не бывают.
И захохотал.
Стоило бы на него обидеться, и надолго, но почему-то не обижалось. Уж больно хорош! Сам крепенький, лицо кругленькое, глаз рыжий и нос в конопушках.
– Вас зовут Серафим? – спросил, приглядываясь.
– Меня зовут Воробей, Но можно и Серафим, Как скажешь, так и можно.
Сунулся нос к носу, проглянул старческим ликом, зубом одиноким, плечом скособоченным, с тоской сказал и томлением:
– Глаз завистлив, горло обжорно, руки гребучи,.. Жадный я, Пинечке. По земным по усладам. Как же так? Прожить и не распробовать? Душа алчет, сердце обольщается…
Менялся обликами, переплывал из лика в лик, верещал от души:
– Пить будем. Бузовать по мордам. Кувыркания устраивать. Воробей – птаха легкая! На реке платок расстилал и на платке танцевал…
А на душе – камень,
– На что это похоже? – подумал Пинечке и стал размышлять, тоненько выпевая под нос: – Один иудей был в Шушане, городе престольном, имя ему Мордехай, сын Иаира, сын Шими, сын Киша – из колена Биньяминова…
А вслух сказал так:
– У нас каждый ребенок рождается старым евреем. И дальше уже не молодеет. Но в Пурим и мы пьем. До потери разума.
– Сложно ты устроен, Пинечке, – заскучал Воробей. – Пупик-попик, сосудики на все стороны. Был бы бревно бревном, и перекатывайся без забот. А на боку – нос сучком, чтобы сморкаться.
Пинечке вздохнул:
– Говорил реб Ицеле – со слов реб Нисена – со слов реб Зелига и Велва-мудреца: "Никто в мире – кроме еврея – не может быть евреем. Быть евреем не просто. Перестать – всякий сумеет…"
Мужик вдруг надулся в гневе и досаде:
– Да ты знаешь, кто я? Какое моё профессиё?
– Какое?
– Необыкновенноё. Ходим по миру, унимаем пожары. Мы тушим, нас потом угощают. Хочешь, покажу? За стопку. Зажги трактир, а я потушу.
Демоны так и взвились в готовности!
– Погодите, – сказал хозяин от стойки. – Я еще трактир не продал. Тогда и зажгем.
Демоны снова опали.
– Некогда мне годить, – забурчал мужик. – Там горит без меня, за развилкой. Там меня дожидаются, а я не знаю, куда бежать: налево или направо.
– А вы какой, собственно, веры? – поинтересовался Пинечке. – Туда и бегите, куда тянет.
– А мы такой, собственно, веры, – ответил мужик. – Где больше нальют.
– А мы такой, собственно, веры, – ответил хозяин. – Где больше заплатят.
– А мы такой, собственно, веры, – ответили демоны-разрушители. – Где больше нагадим.
4
Спросили без умысла во дни позабытые: "Какое у нас время на дворе?" Ответил "Полный милосердия": "Теперь утро и теперь ночь. Утро для праведника, ночь – для злодея".
Время отмаливать старость.
– Прежде-то, – в мечтаниях сказал хозяин. – Купцы наезжали и авантаж был… Пруды прудили в рояле: шампанское с карасями. Даму подавали подогретой: мам-зель-натюрель, соус пикант…
И демоны огорчились от нахлынувших воспоминаний.
– Куда идешь, Пинечке? Налево или направо?
– Еще не решил. Мужик обиделся:
– Он не решил… Фря какая! Да я, хочешь знать, месяц на развилке сижу, решить не могу: налево или направо. Стопку! – закричал. – Две стопки! Воробей угощает!..
Хозяин принес две стопки, полные до краев, сказал без утайки:
– Плоть одолела. Алчность являем и бессердечие. На вас теперь триста сорок один малый грех, семьдесят три средних и два смертных.
– Через меня спасают костогрыза, – похвалился Воробей и выпил первую.
– Через меня испытывают дурака, – похвалился хозяин и пододвинул вторую.
Самый страшный грех – вводить других в грех…
Демоны-разрушители уже слетели на ближний стол, тучами облепили скамейки, нюхали винные запахи, шипели и плевались друг на друга.
– Что же вы делаете? – сказал Пинечке горестно. – Такие случаи бывали, и не однажды. Бедняки перекупали у богатых тяжкие их грехи. Тяжкие грехи за хорошие деньги. Но что такое деньги? С ветром пришли и с дымом ушли. А на Небе с них стребовали. Мера за меру. За свои прегрешения и за купленные.
– Небось, – подморгнул Воробей. – Отобьемся. Не у вас ли сказано? Не в ваших ли Талмудах? Избавляются от адовых мук – страдавшие от голода, от мучительной болезни и злообразной жены. А мы своё отголодали.
Демоны взвыли в негодовании, будто добычу уводили из-под носа, а хозяин за стойкой возрадовался:
– Это нам подходит! Злообразная жена – это нас утешает. Призовут на расправу, встребуют с мерзавца: что ж ты, такой-сякой?! А я в ответ: отстрадал, братцы, в земной отстрадал жизни, от жены-дракона. Своё в доме озверение имели…
Выползла из-под стола лопоухая, умильная дворняга, хвостом заколотила по половицам в надежде на угощение.
– Спроси меня, – велел мужик. – Живо! Какое это животное?
– Какое?
– Отвечаю: необыкновенное. Из породы бульдогов. И не просто бульдог, а буль-буль-буль-дог. У них так: чем больше буль, тем злее собака. А это очень злая собака. Буль-буль-буль и еще дог- дог.
– И не страшно?
– Страшно. А что делать? У всякого доброго человека непременно должна быть злая собака. Иначе его можно обидеть. А я – добрый.
Пес лизнул Пинечке руку, повёл большим виноватым глазом: не верь, друг, ему, я-то еще добрее.
– Мы с ним на пару работаем, – пояснил Воробей. – Я пожары унимаю, он из огня выносит. Хочешь, трактир зажгем? Он тебя выхватит.
Демоны снова взвились от возбуждения и больше уже не опадали.
– Зачем меня выхватывать? – сказал Пинечке. – Я сам могу выйти. Ноги еще носят.
– Куда ж ты выйдешь, – резонно заметил мужик, – когда развилка на пути? Да и выгода больно велика. По стопке за грех.
Выпил – и носом в тарелку.
– Солидный клиент, – с укором сказал хозяин, – а на столы падаете и посуду колете. Фи на вас…
5
Пинечке вышел к развилке и встал, полон сомнений. Два камня лежали рядком. Два камня – предупреждением.
На первом было написано: "Ты, человек! Как долго ты прожил? Сколько одежд износил? С кем ел и за кого пил? Много ли пугался и многих ли пугал? И сколько дьяволов сотворил – своими грехами?"
На втором камне было написано: "Выходите копать могилы".
Демоны-разрушители вылетели следом и провисли над головой в ожидании увлекательного продолжения, которого не миновать. Одни подталкивали его налево, другие направо, но Пинечке их не замечал и терзался в сомнении.
– Господи! Вот я шагну, Господи, закрою глаза и шагну, а Ты уж направь, Господи, на путь верный, на дорогу ровную, на людей ласковых. Затвори, Господи, пути тьмы и ярости, из тесноты на простор выведи нас…
Аспиды на пути, питающиеся прахом земли. Рогатые ехидны. Змеёныши под ногой и паучьи отродья. Сатан в человечьем облике: одежды черного шелка. Дух Кина – безголовый завистник.
Не обойдешь – не минуешь.
Шел по степи незнакомец – затылком вперед, сыпал пахучий порошок на свой след, чихал, слезы лил без передышки от едкого запаха.
Табак. Против ищеек. Чтоб не унюхали.
Увидел Пинечке, спросил с подозрением:
– Ты. Кто ты?
– Пинечке, – ответил Пинечке.
– Куда идешь?
Опыт поколений: когда спрашивают на дороге – "Куда путь держишь?", назови отдаленное место, самое далекое на твоем пути. Он, глупец, подумает: "Пинечке идет далеко. Успею его убить", – и ты спасешься.
– Далеко иду, – сказал Пинечке. – На край света. А вы: куда и откуда?
Драный картуз. Ветхая капотца. Короткие штаны на кривоватых ногах. Скудная бороденка, перехваченная бечевкой, чтобы не трепалась на ходу.
– На море, – отвечал. – В пираты. Отъемся. Просолюсь. Задубею на ветру. Подарков нанесу детям. Пират Шмуль – такого еще не бывало!
И погордился заметно, блеклый и дряблый, а демоны ему поаплодировали.
– Зачем тебе это?.. Пират должен грабить и убивать. Пьянствовать и насиловать. Ты это сможешь?
– Сможет! – завопили демоны. – Эка невидаль! Да и мы на что? Не бойся, мы научим!..
– Я попробую, – просто сказал Шмуль. – Всю жизнь я был среди лишних: "Шмуль, не твое это дело". Я выучил сорок работ без одной, но они не кормили. Тогда я вспомнил про пиратов, – и не спорь со мной! Поменять место – поменять счастье.
– Но здесь и моря нету. И кораблей с богатством…
– Найдем, – отвечал беспечно. – Чтобы волна о борт! Ветер в парусах! Знамя на рее!.. Я тебя приглашаю. Ты мне показался. Пират Шмуль и пират Пинечке.
– Какой из меня пират? Я грустный. Усталый. Озабоченный. Пираты такими не бывают.
– Бывают, – убежденно сказал Шмуль. – Когда у пирата много хлопот и мало радости, он тоже озабоченный. Но море смоет-залижет. Все горести.
Пинечке еще сомневался:
– А если ладони… Ковшиком к небу… Что тогда? Тот улыбнулся понимающе:
– Тогда… Самое оно – тогда. Полные ладони радости и удачи. Доверху и с переливом. Только подставляй!
Что тут говорить? Дальше пошли вместе. Затылками вперед. Перед ними весело маршировали демоны-разрушители, перемигивались, потирали мохнатые ладошки, и пахучий табак на следу отбивал нюх у ищеек: за счастливыми всегда погоня.
– Пинечке, – шепнула мама. – Не еврейское это дело. Затылком вперед не ходят, Пинечке, – ты же упадешь.
– Молчи, старуха, – грубили ей разрушители и пакостно щерились. – У нас свобода, бабка, ходи как знаешь.
Пират Шмуль пыхтел на ходу, задыхался, жаловался на крутой подъем, а Пинечке шагал легко и невесомо, как с затяжного уклона. Шли рядом, в одну сторону, а поди ж ты: один в гору, а другой с горы! За краем степи томилось в ожидании море. Фрегат под парусом. Ямай-
ский ром под градусом. Пушки по борту – и ядра горкой. Всякому кораблю своя буря!
– Я же не буду грабить, – успокаивал себя Пинечке. – Пьянствовать-насильничать, – зачем мне? Ветер в спину. Брызги в лицо. Песня в душе – и хватит…
– И кр-ровь на палубе! – рычали в предвкушении демоны. – Мачта в щепы! Пробоина по борту и паруса в клочья! А трупы будем сбрасывать в море, на прокорм рыбам!.. Много тр-рупов!
6
Стоял дом в ложбинке. Одинокий и беззащитный. Подходи и грабь!
– Берем на абордаж, – приказал Шмуль. – Для почина.
– Не надо.
– Надо! – заблажили демоны, – Чего это – не надо?.. Гранату кинуть. Газы пустить. На мине взлететь!.. Пираты мы или не пираты?
И они побежали в атаку.
– Зачем мне это? – трепыхался Пинечке. – Не желаю…
Куда там! Начал – беги. Добежал – грабь.
А грабить нужды нет.
Четыре двери на четыре стороны. Для голодных и бездомных. Стол накрыт. Хлеб нарезан. Постели застланы. Хозяева попрятались в подполе, чтобы не смущать. И написано на стене: "Пришел – ешь. Поел – спи".
Вошли. Огляделись. Принюхались. Засадой не пахло, а пахло из печи картошкой с укропом, топленым молоком, ржаной корочкой.
– Есть будем, – закричали демоны. – И много! До мозолей на зубах!
– Есть не будем, – сказал Пинечке. – Это не кошер. Не еврейская это еда.
Была пауза.
– Ты хочешь сказать.., – начал Шмуль, – что и пираты?..
– Конечно. И у пиратов должен быть кошер. Отдельная посуда для мясного, отдельная для молочного.
– Тьфу! – взвились демоны и опали в разочаровании.
– Где ж мы возьмем кошерное мясо?.. – спросил потрясенный Шмуль.
– Резник будет на корабле. Десять евреев для молитвы. Раввин – непременно. Каюта-синагога со свитком Торы. По субботам не грабим: иначе я не согласен. В другие дни тоже не грабим: грех.
Шмуль глядел на него и обмякал в расстройстве. Огорченные демоны бочком отступали от пропащего дела. В подполе перешептывались хозяева, но они их не слышали.
– С чего же жить станем?..
– Все как-то устраиваются, – утешил Пинечке. – Где двое едят, там и третий зачерпнет с краешка.
– А где двое голодают, – горлом, в задавленных рыданиях, отозвался Шмуль, – там и семеро не отстанут… – И завопил в голос: – Да у меня дома рты некормленые, одежды нечиненые, жена иссохшая, дети неулыбчивые… Куда ни гляну, везде лучше. Где ни попробую, у всех слаще. Зачем же в пираты идти, если не грабить?..
– Песня в душе, – просто сказал Пинечке. – Ладони к небу. И хватит с тебя.
– Ладони к небу, – бормотнули демоны, – а туда золото. А у кого песня, – бормотнули, – нож тому в брюхо, петлю на шею, ядро к ногам – и за борт…
Без ужина пошли спать.
Шмуль долго вздыхал, ворочался, заговорил в дрёме:
– …жизнь прошла – хлебом в доме не пахло… Работы перепадали: в маце дырочки делать… Податься некуда, продать нечего, заложить – только себя. Пошел на поклон. К Крадуну-Деруну-Живоглоту. И говорю с порога: "Нету у меня ничего – вещественного. Нету, и уже не будет. Но есть у меня дети – несчитанным множеством, которых надо кормить, и есть у меня, полагаю, будущее мое блаженство – за теперешние адские муки. Если заложить, сколько дашь?" Он поглядел на меня, прикинул и говорит: "Рубль". – "Только-то?" – "Только-то. А не выкупишь – блаженство моё". Взял рубль, пошел на базар, купил детям еды. С того и пошло. Заработаю рубль – выкуплю блаженство, проживусь – опять заложу… Прихожу раз, а Живоглот и говорит: "Много вас таких – с блаженствами. Которые продают. На райские блаженства курс упал". – "И что?" – "И то. Цена теперь – три копейки…"
Губа запухла. Щека задергалась. Слеза покатилась, как у обиженного ребенка.
– Значит и тут: "Шмуль, не твое это дело"? Значит и в пиратах?.. Где же моё, Пинечке? Где?..
Была мечта у человека, и ту отняли. Пошел верблюд рога просить, а ему и уши отрезали…
7
Шмуль спал.
Демоны угомонились.
Пинечке ворочался на мягкой постели, с непривычки после жесткого пушечного дула, и посреди ночи услышал голоса.
– Когда же мы жить станем? – жаловалась женщина. – Всё в подполе да в подполе. Еду состряпаю, постели перестелю – и опять вниз. А я ребеночка хочу. Двери в дом запертые. Заботы семейные…
– Погоди, – утешал мужчина. – Накормим голодных – и заживем.
– А скоро? Вздох долгий:
– Не. Не скоро. Они ж назавтра снова проголодаются…
Пинечке сполз с кровати, ухом прилип к половице, чтобы слышнее.
– Кого в дом пускаем? Нахал с гонором. Гордец с норовом. Неряха со зловонием. А ты всех терпи…
– Всех так всех, – упрямился мужчина. – Иначе это не добро.
– Другие, вон…
– Мы не другие.
– Жиреют-богатеют…
– Мы не трактир.
– Ради чего? Ну, ради чего-о?!.
Тихие слезы. Уговоры. Чтение по складам или на память: "И услышал я голос Господа, говорящего: кого пошлю Я и кто пойдет для Нас? И сказал я: вот я, пошли меня…"
Пошмыгала носом, отсморкалась:
– А эти. Сегодняшние… Рук не помыли. Еду мою не поели. Спасибо не сказали.
Тут Пинечке не вытерпел, возразил горячо:
– Руки мы как раз помыли. И за хозяев помолились. А еду, уж извините, нам нельзя.
В подполе сразу затихло: ни звука, ни шороха.
– Выйдите. Молчат.
– Передохните от нас. Упрямятся.
– Тогда мы уйдем, – пригрозил. – Прямо в ночь. К волкам в пасть.
– Ой, нет…
Дальше – разговор через половицы.
– Тяжкий труд – делать добро?
– Ох, тяжкий…
– Ваше добро – наше зло. Привыкаем – требуем – покрикиваем.
– Чего уж, – вздохнул мужчина. – Не проверять же на входе… – И снова прочитал по складам или вынул из памяти: – "Оказывай помощь достойному ее и оказывай ее недостойному. Если другой и недостоин твоей помощи, ты достоин оказывать ее.,."
– Это наши мудрецы сказали, – похвастался Пинечке. – Это я слышал от реб Ицеле.
– Нету такого – ваши, – сурово ответил мужчина. – Мудрость – она общая.
И устыдил.
– Как вы просыпаетесь по утрам? – спросил еще Пинечке.
Сказали:
– В подполе нет утра, нет вечера.
– И песни нет на рассвете? Которая в душе…
– Песня есть всегда. Застонал:
– Возьмите меня к себе! В подпол!.. Воду носить, печи топить, учиться творить добро!
Только и сказали:
– Мы подумаем.
И Пинечке заснул на полу, ухом к половице, счастливый и утешенный.
Жестко, но привычно.
8
Распахнулась крыша за ненадобностью, звезды проглянули над головой, высоты просветились до крайнего поднебесья, и там, в невозможном отдалении, закрывались и открывались оконца без числа и порядка, взглядывали оттуда смытые озабоченные лики, высматривали своих на земле, улыбались и печалились. В жизни дальнозорок, во снах близорук – Пинечке щурился в надежде, глазами обшаривал, и вот оно, его оконце, вот она – подперев щеку – Рейзеле-большеглазая, Рейзеле-кареокая, обитающая в тени Всевышнего. "Жизнь моя! Чудо моё! Нету тоски горше нынешней… Пусть уже случится невозможное, пусть!" Высветила его ясным глазом, пыхнула на него алым цветом: "Я найду тебя, милый, в будущих жизнях найду, в разных – хоть каких – обличиях". – "Как же я узнаю тебя? Как?!" – "Знак подам, радость моя, наш с тобой знак. Жди – и скажу непременно, когда ни есть и какому ни есть: "Пинечке! Это же Пинечке!.." Руки потянула из оконца – его Рейзеле, и поплыли они в переливчатом беспределе, безмятежно юные, в кувырканиях радости, содрогаясь и любя, не чувствуя веса лет, не отличая света от тьмы, встречи от расставания…
Ночью задул ветер.
Набежали тучи.
Зашлепали капли по крыше – литые, свинцовые, застучали настырными клювами, просыпались дробью, загрохотали, обрушились ливнем.
Степь очнулась от спячки, потянулась, поежилась пересохшей кожей, стала заглатывать воду жадным, ненасытным горлом. Давилась, захлебывалась, переполнялась до вздутия пузырей, и вот уже разбежались с уклонов быстрые потоки, переваливаясь через увалы, собираясь по балкам, захлестывая овраги, под беспощадные подстегивания ветра, жгучих молний, пушечной громовой пальбы.
Дом дрожал. Содрогался. Волны катились по ложбине, били в стены, как в корабль на мели, перекатывались через порог и заплескивались в окна. Они метались спросонья от стены к стене, а кругом бушевало необъятное море, ярые жгуты пластали небо, и где-то подкапливался беспощадный водяной вал. Разгонялся по спускам, набирал силу в ложбинах, матерел, вспучивался в оврагах, – единым шлепком о стену сдернул дом с места и погнал в темноту, в ужас, в беспросветность.
– Пинечке… – шептал Шмуль в пугливом восторге.
– Мы плывем… Вот мы уже и пираты, Пинечке!
Попискивали в подполе подмокшие хозяева. Вопили на крыше демоны-разрушители: "Ях! Я-ях!", засви-стывали по-разбойничьи в два пальца. Пират Шмуль – лихим капитаном – глядел вдаль из чердачного окна и кричал во мрак, в перехлест ветра и полоскание молний:
– Откатаем без жалости! В пух расчешем!..
– Не надо…
– На-ааа-адо!
Против стихии не попрёшь… Светало.
Пиратский корабль летел по волнам, безжалостный и разящий, и ветер в спину, брызги в лицо, песня в душе,
– но что это за песня, кому она и зачем?..
Стоял трактир на пути – "Не проходи, голубчик!" Демоны задували дружно, насылая на него корабль. Пират Шмуль готовился к абордажу. Пинечке метался по палубе: не удержать и не отворотить.
Налетели. Ударили. Накренили.
Уходил под воду "Не проходи, голубчик!", как уходит фрегат с глубинной пробоиной: неспеша и с достоинством. Суетился за стойкой хозяин, разливал, разбавлял, обсчитывал: "Дозвольте получить!.. Дозвольте обслужить!.." Мужик за столом сглатывал грехи без сдачи, рюмку за рюмкой, в винном потоплении – жизнь на горе! Орган наигрывал напоследок, нежно и завлекающе:
Извините, если стоны
Ваш нарушили покой.
Извините, если волны
Скроют труп мой под водой…
– Прыгайте! – взывал Пинечке. – Что же вы?..
– Мы счас… Мы мигом… Вот уж купцы понаедут с ярмарки! Осетрина в галантире! Фрикандо из телятины! Упоение с магикой!..
Были они – нет их.
Только пузырь взбулькнул-полопался…
9
Посреди степи, посреди молний, в кипении пены и бурунов стоял несокрушимый Яшка Хренов по горло в воде, ружье держал над головой, чтобы не замочило порох.
А они наплывали на него на волне риска, удачи, азарта, метили прямо в охраняемую зону.
Закричал. Предупредительно пальнул в воздух. Где там? Налетят и попортят.
Приложился к ружью – и наповал.
Был Шмуль – нет Шмуля.
– Дышать… – шелестнул, – тоже не наше дело… Теперь вы… дышите за нас…
И отправился по пути отцов.
Тут уж и волны опали, будто от выстрела. Ветер утих от ужаса. Воды сошли – как не было.
Встал корабль на мели.
Пират Шмуль кровью истекал сквозь малую дырочку, и через ту дырочку нехотя и с трудом протискивалась наружу его душа. Зачем?.. Зачем вывели ее помимо желания из сверкающего небесного чертога, где пребывала она в неземной чистоте и наслаждалась сиянием Того,
Чьим словом был создан мир? Для чего?.. Для чего поместили ее в зловонную каплю семени, зажали, ограничили, стеснили ребрами – не вздохнуть, послали в мир на грех, страдания и на муки? К чему?., К чему вынудили ее терпеть это пахучее, волосатое, неприглядное тело со всеми его выделениями, которому не даны полеты, вспархивания-воспарения? А когда смирилась, наконец, и притерлась, свыклась, стерпелась и слюбилась, – время расставаться по чьей-то неуёмной дурости и выходить наружу, в пугающе просторный мир…
– Яша… – говорила душа, всхлипывая. – Зачем ты стрелял, Яша?..
– А чтобы розу не потоптали.
– Какая роза, Яша? Ее сто лет нету…
– Так что из этого? – отвечал Яшка Хренов. – Розы нет – приказ есть. Место неприкосновенное.
Перезарядил ружье и застыл на посту.
Пинечке распростерся над бездыханным телом. Демоны на крыше слюной исходили от восторга. Выползали хозяева из подпола, мокрые и дрожащие, глядели на мертвого Шмуля, ужасались содеянному.
– Это мы, – говорила, казнясь и каясь. – Это из-за нас…
– Нет! Добро не может убивать.
– Но вот же, вот!.. В каждом добре есть зло.
– В каждом зле есть добро. Дремлющее. Подмороженное. Потому и двери настежь. В теплоту. В сытость. В отогрев.
– Нет уж… Фигушки! Дом запру. Окна занавешу. Забором огорожусь. В подпол не полезу больше, никогда!..
Закружил поверху ворон на подмокших крыльях, глазом закосил в недоумении. Кто такие? Почему? Откуда?
– Ну и что же, что потоп, – сказал ему Яшка Хренов. – Караульный должен оставаться и назавтра, при любом потопе. Разводящий – непременно. Солдат на подмену. А остальные необязательны.
– Яша, – прокаркал ворон на это. – Не хвались завтрашним днем. Не полагайся на человека, Яша, даже на разводящего, ибо он – ничто.
– Лети давай, – пугнул Хренов. – Свет не засти. Ружье наставил и пороха подсыпал.
– Господи! – воззвал ворон в сердцах. – "Положивший предел водам"! Люди сии, – ну до коих же пор?.. Одно дуракам по разумению: на горе Ар-рарат растет кр-рупный виногр-рад… Порази их пузырями, Господи!
И полетел восвояси.
А где они, наши восвояси? А это уж – кому как…