Из книги «Я верю» под редакцией Мордехая Элиава
Заповедь освящения имени Всевышнего исполнялась во всех поколениях еврейского народа – у каждого поколения свои святые и своя история. Однако, как правило, человек приходит к решению освятить имя Всевышнего путем свободного выбора, исполняя одну из тех заповедей, преступать которые Тора запрещает даже под угрозой смерти. Совершенно иная ситуация сложилась во время Катастрофы: широким массам народа Израиля не была дана возможность какого бы то ни было выбора. Их повели на смерть насильно, по приказу организаторов «окончательного решения еврейского вопроса». Можно ли назвать это «освящением имени Всевышнего»? Рав Ѓилель Цейтлин постановил, что «еврей может удостоиться венца святости и без того, чтобы предстать перед испытанием». Согласно этому, очень многие евреи удостоились называться «освятившими имя Всевышнего». Они погибли за святость имени Всевышнего, за святость Торы, за святость народа Израиля. Тысячи и тысячи евреев гордо стояли перед своими убийцами, ожидавшими забавного зрелища – запуганных и отчаявшихся людей, но увидевшими совсем другое – вместо мольбы о пощаде евреи пели им в лицо мужественную песню «Мы их всех еще переживем, Отец наш Небесный!»
Евреи, освящающие имя Всевышнего, шли на смерть гордо и со спокойной душой, завернувшись в талит и наложив тфилин, неся в руках свитки Торы. Их молитва не стихала даже тогда, когда они шли в свой последний путь в лагерях смерти. Смертельная опасность не помешала праведным евреям протянуть ближним руку помощи и совершить для них последнюю милость, даже если за это им пришлось заплатить собственной жизнью. Те, кто освящали имя Всевышнего, больше не боялись смерти. Они осознавали, что, умирая, они исполняют святую заповедь, и как ничто не останавливало их перед исполнением заповедей при жизни, так ничто не могло испугать их и перед смертью. Они знали, что их смерть станет искуплением для всего еврейского народа.
Венец святости
Я спросил вновь: «Можно ли увенчать короной святости всех тех, кого повели на смерть? Можно ли вообще назвать святым еврея, о котором неизвестно, выдержал бы он испытание, если бы подвергся ему и если бы располагал свободой выбора? Уничтожение еврейского народа, организованное Гитлером, в отличие от всех прошлых гонений, лишило еврея выбора, ибо перед ним остался открытым только один путь: в Треблинку».
Рав Ѓилель Цейтлин дал мне такой ответ: «На этот вопрос уже давно ответил Рамбам. Если у дороги находят убитого еврея, его называют святым, так как очевидно, что его убили только за то, что он еврей. Так постановляет Рамбам. Согласно этому подходу, суть святости состоит в том, что еврей был предан смерти только за свое еврейство. А значит, еврей может достичь венца святости, даже если он не подвергся испытанию. Разумеется, в святости существуют различные ступени. Смерть, которая последовала за испытанием, возносит человека на более высокую ступень».
Евреи Варшавы шли на смерть за освящение имени Всевышнего, за освящение народа Израиля и за освящение семьи. Евреи были готовы пожертвовать собой ради семьи. Когда нацисты забирали детей, матери шли за ними. Муж, который мог бы спастись, следовал за женой. Сыновья и дочери, имевшие право остаться в гетто, не бросали своих родителей и ехали вместе с ними в Треблинку. Моральная обязанность защитить честь народа жила в сердцах повстанцев Варшавского гетто. Они умерли за освящение народа Израиля.
Но среди евреев Варшавы было немало и тех, кто берег веру как зеницу ока. Они умерли, веря в вечность народа Израиля и его святой Торы. Для них Треблинка была всего лишь звеном в еврейской мартирологии. Они приняли приговор с внутренним спокойствием. Они умерли за освящение имени Всевышнего. Среди этих людей был и Ѓилель Цейтлин, который претворил в жизнь эту идею и унес ее с собой в газовые камеры Треблинки.
(М. Ленский, «Жизнь евреев в Варшавском гетто», изд. Яд ва-шем, Иерусалим, 1961 г.)
«Мы их всех еще переживем, Отец наш Небесный!»
Когда злодей Глобочник прибыл в Люблин в конце 1939 года, чтобы подготовить там условия для «окончательного решения еврейского вопроса», он приказал председателю Юденрата («Еврейского совета») д-ру Варману созвать все еврейское население на «общую перекличку» в поле на окраине города. Когда в назначенный час там собралось множество испуганных евреев, злодей вдруг отдал странный приказ, чтобы все евреи запели веселую хасидскую песню. Кто-то затянул трогательный хасидский нигун «Давай помиримся, Отец Небесный», но песня не вызвала воодушевления в испуганной толпе. Глобочник приказал своим громилам бить евреев, потому что они отказываются исполнять его приказ. Когда нацисты со злобой набросились на евреев, из толпы вдруг послышался голос: «Мы их всех еще переживем, Отец наш Небесный!» И все евреи тотчас же подхватили песню и даже пустились в пляс перед изумленными злодеями. Евреи повторяли слова, положенные на веселую мелодию, столь самозабвенно, что Глобочник застыл на месте в недоумении, видя торжествующие лица евреев, исполняющих песнь веры и победы, а потом заорал: «Прекратить, прекратить немедленно!»
(М. Прагер, «Хасидское движение в период Катастрофы», изд. Мосад ѓа-рав Кук, 1948 год).
«Вспоминаю, Боже, и стенаю» (Теѓилим, 77:4)
У меня нет подходящих слов, чтобы выразить, что мы чувствовали в ту пятницу, канун Шавуота 1943 года. Немцы приказали всем жителям гетто собраться на рыночной площади. В приказе ничего не говорилось о цели этого собрания, но мы точно знали, что нас ожидает. За несколько дней до праздника гестаповцы неожиданно арестовали десять евреев, принадлежавших к хасидским кругам. Их обвинили в «экономическом саботаже» и в контрабанде продуктами. Подобные аресты были не редкостью в гетто, и часто арестованных можно было выкупить за «контрибуцию». Именно в этом заключалось намерение гестаповцев. Но на этот раз нас испугало точное число арестованных – десять, потому что у нас уже был горький опыт повешения десятерых евреев в Пурим. И поскольку и теперь были избраны десять жертв, а акция приурочена к празднику Шавуот, сердце подсказывало нам, что и сегодня всему гетто будет представлено страшное зрелище: казнь десятерых евреев. Мы не ошиблись – нацисты запланировали страшное, унизительное зрелище. Но их планам не суждено было осуществиться. Кто же расстроил планы гестаповцев? Шломо Желиховский. Проклятые убийцы готовили свое действо, а он – свое. Еврейские полицейские, служившие немцам, тайно поведали нам о том, как геройски вел себя Шломо в карцере, куда поместили всех арестованных евреев, приговоренных к виселице. Шломо Желиховский, обладавший приятным голосом, предложил «миньяну», заключенному в карцер, поститься в день казни и читать молитвы Йом Кипура, и все единодушно согласились. Так состоялся личный «Йом Кипур» десяти евреев, сидящих в карцере, и молитва «Неила» Шломо Желиховского была столь пронзительной, что даже полицейские, которые слышали ее, плакали, как маленькие дети. Однако молитва не закончилась в карцере. Шломо преднамеренно отложил завершение молитвы «Неила» на следующий день, на то время, когда их поведут на виселицу. Так и было. Всех десятерых со связанными руками вели по улицам гетто, от тюрьмы до рыночной площади. На этом пути Шломо возвысил свой голос в молитве «Вспоминаю, Боже, и стенаю», и евреи распрямили спины и пели вместе с ним, пока не дошли до места казни с высоко поднятой головой и взглядом, устремленным ввысь, к своей последней молитве.
И тогда, в этот час последних приготовлений к казни, я тоже взглянул в веселое, смеющееся лицо Шломо Желиховского. Я был одним из множества евреев, стоявших тесной скорбящей толпой. И вдруг по лицам стоявших стало заметно, что они воспряли духом. Десять виселиц были поставлены в ряд, под каждой приготовлена скамейка, на которую должен был встать приговоренный. Нацистские убийцы не торопились, они хотели использовать каждое мгновение «игры». Но Шломо Желиховский торопил их: «Уже?» – нетерпеливо спросил он палача, стоявшего рядом. И он, Шломо Желиховский, запрыгнул на скамейку и засунул голову в петлю. Все затаили дыхание. Вокруг воцарилась ужасная тишина, и тотчас же ее прорезал громкий голос: «Шма Исраэль!» Это был хорошо знакомый мне голос Шломо Желиховского. Кто сможет описать, что происходило тогда в сердцах евреев, наблюдавших за всем этим? Мы поднялись, вознеслись, мы кричали безмолвно. Плакали без слез. Распрямились без движения. И все мы в глубине души кричали «Шма Исраэль!»… Может ли кто-нибудь описать это?
Мне было тогда 16 лет. В моих ушах до сих пор раздаются два дерзких возгласа, которые я услышал от казнимых. Еще до крика Шломо Желиховского «Шма Исраэль!», который ударил всех присутствующих словно электрическим током, раздался громкий страшный крик: «Евреи! Отомстите за нашу кровь!» В тот час я не знал, кто прокричал это. Потом мне стало известно, что это был грузчик, еврей из простонародья. Уже тогда во мне пробудилось глубокое осознание того, что между этими двумя возгласами есть неразрывная связь, ибо это и есть самая великая месть. Немцы стремились прежде всего убить еврейскую душу, и поэтому они избрали именно канун праздника Шавуот, время дарования Торы, чтобы издеваться над евреями и ослабить их веру. А что доказал им Шломо Желиховский? Что нацистские палачи не имеют ни малейшей власти над еврейской душой, и что они не способны ни в малейшей степени искоренить веру из еврейского сердца.
(М. Прагер, «Те, кто не сдались», изд. Нецах, 1963 г.)
Шма Исраэль!
Польские убийцы загнали нас в здание кинотеатра в Избице, окна которого были обмотаны колючей проволокой. Вокруг стояли польские пожарные, вооруженные дубинками, чтобы не дать заключенным бежать из здания. Каждую минуту в зал кинотеатра заталкивали все новых и новых жертв. К вечеру в зале стало так тесно, что уже не оставалось места сидеть на полу.
«Тихо! Молчать!» – раздался вдруг раскатистый крик. Настала тишина. Судя по всему, наш конец близок. В зал ворвался Матес, одетый в черную униформу, – немец, уроженец Польши, наводивший ужас на всю Избицу. За ним бежал огромный черный пес. В руках Матес держал автомат, а ногой в тяжелом кованом сапоге пинал сидящих и стоящих вокруг него людей. Пес вонзал зубы в любого, кто подворачивался ему. И уже было невозможно заставить несчастных замолчать. Они били себя кулаками по голове, рвали на себе волосы, а были и такие, что тронулись рассудком, – те прыгали, смеялись, пели и свистели.
И вдруг мощный хриплый голос прорезал пространство зала и перекрыл его сумасшедший гул: «Евреи, замолчите!!!»
И тотчас же над залом повисла тишина. «Евреи, – продолжал греметь голос с галерки, – Божий гнев излился на нас! Давайте же подготовим себя к исполнению заповеди освящения Божественного имени! Может быть, нам выпало искупить грехи прошлых поколений. Не станем отчаиваться и пойдем на заклание с радостью и воодушевлением, как пошли десять праведников, убиенных царством ! В награду за это перед нами распахнутся врата Ган Эдена, и мы спасемся от наказания адом. Давайте же произнесем все вместе мужественно и гордо: Шма Исраэль!»
В ответ раздался мощный крик: «Шма Исраэль!», сотрясший стены здания. Молодежь и старики, женщины и дети воздели руки к небесам и возопили одним страшным воплем, пронзившим все мое тело.
(Яаков Шварц, «Замощ в цвету и разрушении», Тель-Авив, 1953 г.)
Завещание 93 святых
Я не знаю, когда это письмо дойдет до вас. Когда вы получите его, меня уже не будет в живых. Через несколько часов все будет достоянием прошлого. У нас было здесь 4 комнаты. Нас 93 девушки в возрасте от 14 до 22 лет, все мы – воспитанницы Бейт-Яакова. 27 июля пришли гестаповцы, выгнали нас из квартиры и бросили в темную комнату. У нас есть только вода, младшие девочки очень напуганы. Но я утешаю их, что скоро мы будем вместе с нашей праматерью Сарой. Вчера нас вывели из темной комнаты, отвели в баню и отняли всю одежду, оставив лишь нижнее белье. Нам сказали, что сегодня нас придут навестить немецкие солдаты. Мы сразу же поклялись друг другу, что умрем все вместе. Немцы не знают, что баня, в которую они отвели нас, послужила нам очищением перед смертью. Мы приготовили яд. Когда немцы придут, мы выпьем этот яд. Сегодня мы все вместе целый день читаем «видуй» (исповедание грехов – прим. пер.). Мы ничего не боимся. Мы просим вас только об одном: прочитайте кадиш о 93 еврейских девушках. Скоро мы будем вместе с праматерью Сарой…
Хая Фельдман, Краков
(Из юбилейной книги Бейт-Яакова, Тель-Авив, 1961 г.)
Шествие в талитах и тфилин
Утром в четверг 26 июня 1941 года нацисты ворвались в старую ешиву в Каунасе, путь к которой им указали наши «добрые» соседи-литовцы, и приказали прервать молитву, проходившую там. Они ожидали испуга и суматохи. Но они ошиблись. Евреи оставались на своих местах, завернутые в талиты и с наложенными тфилин; никто из них не кричал и не плакал. Они стояли на своих местах неподвижно. Не было слышно ни вздоха, лишь тихая молитва.
Многие, скорее всего, начали читать «видуй», но ни один из них, ни молодой, ни старый, не стали молить нацистов о пощаде. Смело и в полной тишине евреи смотрели в глаза убийцам. Через несколько мгновений нацисты оправились от изумления и стали жестоко избивать молящихся. Потом они повели их по улицам Каунаса раненых и истекающих кровью, но никто из них не впал в отчаяние. Они шли тихо и спокойно, завернутые в талиты и увенчанные тфилин. Так их привели к озеру, и там им было приказано рыть ямы. Завернутые в талиты, они рыли ямы, тихо и спокойно. Никто из них не питал иллюзий относительно своей судьбы, но и в последние минуты они не сломались.
Вокруг собрались литовцы-антисемиты, они стали ругать и оскорблять евреев. Но те не реагировали. Они продолжали молиться самозабвенно, в святом воодушевлении. Продолжая копать ямы, они начали читать «видуй» и не замечали ничего, что творится вокруг.
Когда нацисты начали стрелять в них, и они стали падать на землю, раздалось чтение Теѓилим на особую мелодию литовских евреев, грустную и возвышенную. Так святые ученики старой ешивы пали в могилы, которые они вырыли себе собственными руками.
Когда в августе 1944 года я освободился, мы раскрыли могилы, чтобы предать святых захоронению согласно еврейскому обычаю на кладбище Слободки. Мы увидели, что часть убитых была все еще завернута в остатки талитов.
(Рав Эфраим Ошри, «Разрушение литовского еврейства», Нью-Йорк, 1952 г.)
Раввин и свиток Торы
В польском городе Пшеворске горят два здания, примыкающие друг к другу: синагога и ешива. Немецкие солдаты и офицеры окружили здания и наслаждаются зрелищем. За ними стоят сотни евреев, их головы опущены в знак боли и скорби. Раввин города стоит в первом ряду, по приказу нацистов, и те глумятся над ним. И вдруг раввин срывается с места и бежит куда-то. За ним бегут еще двое евреев. Немцы перестают ухмыляться и кричат: «Стоять!» Но раввин ничего не слышит, и ничто не может его остановить. Он и двое других евреев исчезают в горящем здании синагоги. Лица нацистов выражают крайнее изумление. Через несколько мгновений раввин возвращается. Его одежда обгорела, а на лице торжествующая улыбка: он несет, крепко прижав к себе, свиток Торы.
«Наглый еврей!» – негодует немецкий офицер, а вслед за ним и солдаты. Они направляют дула автоматов в сторону горящего здания, чтобы двое евреев, помогавших раввину, не могли выйти оттуда. Затем они обращают автоматы в сторону раввина, и теперь уже раввин и свиток Торы соединены друг с другом на веки вечные…
(М. Прагер, «Искры героизма», изд. Нецах, Тель-Авив, 1953 г.)
Отец и сын
В канун Рош ѓа-Шана 1944 года нацисты собрали 1400 юношей и поместили их в закрытый отдаленный блок. На следующее утро по лагерю распространилась весть, что вечером юношей поведут в газовые камеры, а у многих пленных там были единственные сыновья, оставшиеся в живых. И они весь день ходили вокруг этого закрытого блока как в угаре, думая, что, может быть, им представится какая-то возможность спасти своего дорогого мальчика.
…И вот ко мне подошел простой еврей и сказал мне: «Рабби! Мой единственный сын находится там, среди юношей, приговоренных к смерти, и у меня есть возможность его выкупить. Но поскольку я точно знаю, что вместо него возьмут другого, я хочу задать вам ѓалахический вопрос, чтобы вы постановили мне закон Торы, разрешается ли мне выкупить его. Как вы постановите, так я и поступлю».
Когда я услышал этот вопрос, меня охватила дрожь. Я затрепетал при мысли, что от меня требуется решить вопрос жизни и смерти, и ответил ему: «Мой дорогой друг, как я могу дать тебе однозначный ответ на такой вопрос? Ведь в то время, когда существовал Храм, такой вопрос лег бы на стол Санѓедрина, а я здесь, в Освенциме, и у меня нет ни одной книги по Ѓалахе, и нет здесь других раввинов, чтобы посоветоваться с ними, и голова моя плохо соображает от голода и страданий». И тогда этот еврей заплакал и стал умолять меня: «Рабби, вы обязаны постановить мне эту ѓалаху!», а я молил его: «Избавь меня от этого вопроса, потому что я не смогу ответить тебе на него!» И тогда он сказал мне: «Значит ли это, рабби, что вы не позволяете мне выкупить моего единственного сына? Если нет, я принимаю это постановление с любовью».
Я стал протестовать, а он продолжал умолять меня дать ему четкий ответ. Когда же он увидел, что я не могу дать ему ѓалахическое постановление, он сказал мне с большим чувством:
«Рабби, я сделал все от меня зависящее, как меня обязывает Тора. Я задал вопрос раввину, а другого раввина здесь нет. Если уважаемый раввин не может дать ответ, что мне можно выкупить моего сына, это означает, что он не уверен, что можно это разрешить. Ведь если бы это было однозначно разрешено, он несомненно ответил бы мне, что можно. А раз так, то для меня это означает одно: что это запрещено по Ѓалахе. Этого для меня достаточно, и я буду знать, что мой мальчик умрет согласно Торе, и я принимаю это с любовью!»
(Рав Цви-Ѓирш Майзлиш, сборник ѓалахических вопросов и ответов «Мекадшей Ѓашем», Чикаго, 1946 г.)
Письмо на пороге смерти
Это письмо написал хасид реб Арье, сын Леи, своему ребе, раву Исраэлю Шапиро, адмору из Блажова, перед тем, как отправился в свой последний путь. Рав Шапиро хранил это письмо-завещание весь период Катастрофы, во время переездов из одного лагеря в другой, пока не был освобожден.
13.1.1943
Рабби Исраэль Шапиро, дорогой и любимый!
Они окружили фабрику щеток, на которой работают около восьмисот евреев, и собираются нас уничтожить. Они только думают, застрелить ли нас или отвезти в газовые камеры. Прошу я тебя, дорогой ребе, когда ты приедешь в Землю Израиля, поставь где-нибудь на Святой земле небольшой камень-памятник с моим именем и именем моей супруги, чтобы не забылись наши имена, или попроси написать свиток Торы в нашу память. Я высылаю тебе 50 долларов с посланником, и я тороплюсь, потому что нам уже приказывают раздеться. Я передам твоим святым праотцам привет от тебя и попрошу для тебя многих дней и лет жизни.
Твой слуга Арье, сын Леи.
Дети моей сестры находятся у Вашилевских. Забери их оттуда и передай евреям. Будь что будет, только чтобы остались евреями. Моя жена, Шева, дочь Хаи, была застрелена вчера.
Вечный огонь пусть горит
Рав Ицхак Айзек Вайс, адмор из Спинки (Сапинты), шел на заклание с радостью и, по свидетельству очевидцев, даже приплясывал в вагоне всю дорогу до Освенцима и пел: «И очисти сердце наше, чтобы служить Тебе истинно!» Как известно, в последние годы жизни он был болен и слаб. Когда он ехал в вагоне на заклание вместе со своей святой общиной, его хасиды плакали, а он отошел в сторону, омыл руки и стал молиться. И один достоверный свидетель рассказал мне, что один из хасидов обратился к ребе с рыданиями:
– Учитель наш, светоч Израиля! Помолись за нас, чтобы произошло чудо, ведь на смерть нас везут!
Праведник взглянул на него с улыбкой жалости, положил ему руку на плечо и сказал:
– Не бойся, мы идем навстречу Машиаху.
Этот еврей залился горькими слезами и спросил:
– Святой ребе, разве Машиах находится в Германии?
Ответил ему праведник:
– Да, Машиах сидит там, закованный в железные цепи, и страдает и мучается от страданий Израиля.
Он, святой ребе, шел на заклание в святости и чистоте, с радостью и воодушевлением. Когда его душа расставалась с телом, – так рассказывают от имени свидетеля, еврейского полицейского, – он кричал: «Вечный огонь пусть горит на жертвеннике, не угасая!» .
(Йеѓуда Размиваш, «Спинковские хасиды и их адморы», Иерусалим, 1958 г.)
Перевод – Хана Ар-Шалом
